— Они знают? — спросила я у мамы в день их приезда, втискиваясь в неудобное голубое платье, украшенное золотыми завитками вышивки.
В ее глазах, которые я видела в зеркале, промелькнуло понимание. Руки, разглаживавшие складки на рукаве, застыли.
— Они знают только то, что рассказал им твой дядя.
— А именно?
— Когда он предложил им эту встречу, они спросили, почему не видели тебя на балах сезона. Он ответил, что мы не отпускаем тебя в Париж, потому что ты слишком слаба. Что ты болела, но уже выздоравливаешь.
— Ты хочешь, чтобы я врала им? Врала про… про…
Она потянулась рукой, чтобы поправить заколку в моих волосах, ее движения сделались резкими. Заколка больно кольнула мне голову.
— Я свою часть работы выполнила. Теперь ты должна выполнить свою. — Я покачала головой. — Таня, — сказала мама, встряхивая меня за плечи, — мы должны кого-то найти. Ты разве не понимаешь?
Я понимала, конечно. Ее слова постоянно крутились у меня в голове. Она сватала меня парням из нашего городка столько раз, что и не счесть. По мере того как головокружения становились все тяжелее и мои надежды таяли, ее слова видоизменялись и множились. И хотя она не говорила этого вслух, я знала, о чем она думает, что на самом деле означает каждая заколка в моих волосах, каждая лента в лифе платья. Не имело значения, что она вышла замуж по любви.
У больных девушек не бывает поклонников. Больные девушки должны сражаться, чтобы получить то, что им причитается. Но это сражение гораздо тяжелее схватки на шпагах.
Так что я кивнула в маме ответ, а потом мило улыбнулась Жаку, притворившись, что поправляю юбку, а на самом деле нащупывая поручень, который папа установил для меня вдоль забора как раз на такой высоте, чтобы можно было опираться на него незаметно. Этот забор был слишком высоким, чтобы держаться за его столбики, в отличие от забора перед домом.
Если бы кто-то задался целью найти место, где усилия моих родителей идеально сочетаются, он нашел бы это место в саду. Аккуратно подстриженные, ухоженные кусты были любимчиками моей матери, потому что они походили на те, что росли в Лувре — главной резиденции короля. А яркие цветные пятна — всполохи голубого и красного — были творением моего отца.
Я замялась, не зная, что сказать:
— Ну что ж, обед получился… интересный.
Интересный? Я что, правда сказала «интересный»?
Подол моего платья зашуршал по траве, когда мы обходили куст, подстриженный в форме цветка.
— А ты… — заговорил Жак.
— Я всегда думала… — начала я.
— Пожалуйста, продолжай.
— Я… я всегда думала, что он какой-то странный, — закончила я, кивком указывая на куст.
Он сдвинул брови:
— Почему же?
— Тебе разве не кажется странной мысль о том, что куст, напоминающий цветок, кому-то кажется более красивым, чем сам цветок?
С горящими щеками я посмотрела на Жака в полумраке. Уходящий свет прорисовал на его лице резкие линии, которых там на самом деле не было.
— А ты что хотел сказать?
— Не желаешь ли присесть? — спросил он. Мы подошли к скамейке, с которой открывался вид на цветы.
Его лицо обрамляли мягкие, детские локоны, глаза были бледно-голубыми. В их глубине не таилось страсти, тихо тлеющей огнем. Но не было в них и жестокости. Ничего такого, что оттолкнуло бы меня. В его лице была доброта, хотя, возможно, я сама себя настроила так, чтобы ее увидеть. Он пригласил на танец девушку, от которой все отвернулись. Пусть мне недоступна любовь, мне будет достаточно и доброты. А доброта — это тоже в своем роде любовь.
— У меня что-то на лице?
— Нет! — заверила его я, пожалуй, чересчур громко.
— Хорошо. — Он прочистил горло. — Полагаю, тебе известно, зачем я здесь: я достиг того возраста, когда пора задуматься о поиске невесты. Моим родителям дали понять, что и ты уже задумываешься о браке.
Его фразы отдавали канцелярщиной. Но не каждому дано стать поэтом. Если он не говорит на языке любви, это не означает, что в нем напрочь отсутствует способность к этому чувству.
— Это правда. — Я помедлила, но он ничего не сказал. — Ты еще что-нибудь хочешь обсудить?
— О делах договариваются наши родители. — Он махнул рукой в сторону дома. — Что тут еще обсуждать.
— Что ж. — Я сглотнула, чтобы унять лихорадочное чувство, которое поднималось у меня в груди и стремилось выйти через горло. У него не было желания знакомиться со мной. Ему не было дела до того, что мне нравится, а что нет, есть ли во мне что-то, что он когда-нибудь сможет полюбить.
Именно тогда, в порыве отчаяния, желая быть где угодно, но только не здесь, я совершила ошибку. Не подумав, я сморгнула слезы и резко вскочила.