Он взмолился в душе небесам, чтобы избавили его от столь сомнительной чести, — слишком хорошо понимал, что в этом случае его жизнь превратилась бы в ад. Королева в десять раз опаснее трусливого и недалекого Гастона, при всем его уме и энергии Анна Австрийская даст ему сто очков вперед. И, без сомнений, найдет способ погубить навязанного ей капитана…
— Пожалуй, ваше величество, шевалье д'Артаньян совершенно прав, — поддержал Ришелье. — Он еще молод для такой службы…
— Ну что же, насильно мил не будешь, — с прежней вялостью промолвил король. — Насильно я никого не собираюсь возвышать — не зря же меня называют Людовиком Справедливым… Вот именно, Людовиком Справедливым! А посему подведем некоторые итоги, господа мои… Я повелел заключить в Венсенский замок этих наглых и неблагородных бастардов де Вандомов, а также маршала Орнано. Де Шале, ваш гардеробмейстер, сударыня, вкупе с парой дюжин заговорщиков поменьше калибром препровождены в Бастилию. Если они оттуда и выйдут, то исключительно для того, чтобы проделать путь до Гревской площади. Что касается графа де Море — он под домашним арестом. Как-никак узаконенный потомок великого Генриха, господа, а значит, с юридической точки зрения, мой сводный брат… Герцогиня де Шеврез… — Он снова бросил ядовитый взгляд в сторону королевы. — Мы еще подумаем, как поступить с этой вздорной особой, развратной и злонамеренной. Я бы ее с превеликим удовольствием выслал, но боюсь, что половина мужского населения Парижа впадет в нешуточное уныние…
«Эх, если бы только мужчины… — подумал д'Артаньян. — Любопытно, что вы сделали бы с вашей супругой, мой король, знай вы все о госпоже де Шеврез?»
— Участью заговорщиков вовсе уж мелкого пошиба я не намерен забивать себе голову, — продолжал король. — Возьмите на себя и эту заботу, любезный кардинал… И без глупого милосердия, учтите! Что касается моего брата, герцога Анжуйского, столько сделавшего для разоблачения заговора…
Д'Артаньян, смотревший во все глаза, заметил: как ни старался юный герцог казаться спокойным и безразличным, во всей его фигуре чувствовалось напряженное ожидание и страх…
— Что касается моего брата, то я принял решение передать ему герцогство Орлеанское, после смерти последнего обладателя этого титула лишившееся сеньора, — продолжал король к огромному облегчению младшего брата и удивлению д'Артаньяна. — Отныне мой брат будет именоваться Гастоном, герцогом Орлеанским, каковой титул сохраняется за всеми его потомками мужского пола, а также, в предусмотренных законами королевства случаях, и женского… «Ей-богу, это и называется — из грязи да в князи! — воскликнул про себя гасконец. — Орлеан — это вам не Анжу… Ну а я-то?»
Словно угадав его мысли, король повернулся к нему:
— Теперь о вас, шевалье… Неблагородно и неблагодарно было бы оставлять вас без заслуженной награды. Всесторонне обдумав все, я решил, в соответствии с вашим характером и пристрастиями, оказать вам честь… Отныне вы — гвардеец мушкетеров кардинала.
Он замолчал. Когда пауза затянулась недопустимо долго — потому что гасконец тщетно ждал чего-то еще, — сильные пальцы Ришелье сжали локоть д'Артаньяна, и тот, опомнившись, рассыпался в благодарностях, как и полагалось по этикету.
Он по-прежнему, закончив пышные цветистые изъявления благодарности, ждал — хотя бы сорока пистолей, черт побери! Хотя бы перстня с пальца! Не обязательно с алмазом, лишь бы был с собственно его величества руки!
И не дождался. Король поднялся, а это означало, что аудиенция окончена, и только деревенщина может этого не понимать…
Шагая рядом с кардиналом по длинным коридорам Лувра, д'Артаньян горестно думал: «В самом деле, хотя бы полсотни пистолей прибавил к красному плащу, прах меня побери! Хороша милость, нечего сказать! Конечно, красный плащ — отличная вещь, но эту милость в состоянии оказать сам Ришелье, своей собственной волей… Волк меня заешь, как измельчали короли! В старинные времена, рассказывают, все было совершенно иначе. „Любезный д'Артаньян, — сказал бы какой-нибудь старинный король вроде Карла Великого, Пипина или Дагобера. — Жалую вас бароном, а в придачу владейте отныне всеми землями, что простираются от той реки до той вон горы, и горе тому, кто посмеет оспорить мою волю!“ Нет, в старину люди умели одаривать по-настоящему — зато за них и дрались, как львы! Положительно, все мельчает! И короли тоже!»
У него даже зашевелилась еретическая мысль — а на ту ли лошадь он поставил. Д'Артаньян тут же прогнал ее, конечно. Дело было вовсе не в обиде на столь ничтожную награду — о награде он вообще как-то не думал, спеша тем утром в Пале-Кардиналь.