С какой бы стороны мы ни подошли, как бы ни трактовали этот вопрос, в конечном счете нам придется признать, что искусство - это выражение чувств. Разумеется, не только это; но именно выражение чувств и составляет суть искусства. Что останется - и прежде всего от той же музыки, - если мы отбросим ее способность выражать эмоции.
Строго говоря, тема художественного произведения, особенно музыкального, всегда сентиментальна, а изменения стиля связаны с переходом от выражения одних чувств к выражению других.
Возьмем любой пример; представьте, скажем, весеннюю лужайку, на которой воцарился флореаль[4]. Оказавшись на ней, и мирный коммерсант, и добродетельный профессор, и простодушный чиновник дадут увлечь себя буйному потоку упоительных эмоций. Подобные чувства охватят любого среднего человека, овеянного дыханием цветов и трав, очарованного светлым, праздничным одеянием, в котором, с похвальной обязательностью, являет нам себя каждый год Природа. Возьмите великого музыканта и заставьте его облечь в звуки все эти вульгарные, пошлые, филистерские переживания. Результатом будет одна из частей Шестой симфонии, озаглавленная "Приятные впечатления от загородной прогулки"[5]. Отрывок восхитителен; вряд ли можно с большим совершенством выразить совершенно банальные эмоции.
Но вот на лужайке появляется тонко чувствующий человек, истинный художник. Если в нем случайно зародятся свойственные посредственности примитивные эмоции, он со стыдом подавит их в себе и даст развиться лишь тем вибрациям, которыми отзовется на пейзаж художественная сторона его души. Истребляя реакции посредственности, он постарается отобрать и удержать лишь то, что чувствует в нем художник. И если композитор меньшего масштаба, чем Бетховен, даст гармоническое выражение этим исключительно эстетическим ощущениям, мы получим "Послеполуденный отдых фавна" Дебюсси[6].
В Шестой симфонии и мирный коммерсант, и добродетельный профессор, и простодушный чиновник, и барышня de comptoir[7] узнают себя, свои привязанности и почувствуют трогательную благодарность. "Послеполуденный отдых фавна", напротив, обратится к ним на языке чувств, которым они никогда не пользовались и который им непонятен. Нет ничего более сложного для нехудожника по природе, чем уловить то редкое расположение человеческого духа, ту прихотливую траекторию, двигаясь по которой он лучится и играет своими художественными гранями.
Такова, по моему мнению, основная причина непопулярности, на которую обречена новая французская музыка. В "Послеполуденном отдыхе фавна" Дебюсси описал лужайку, увиденную глазами художника, а не доброго буржуа.
Композиторы-романтики, в том числе и Бетховен, посвящали свое музыкальное дарование выражению исконных, первообразных чувств, которые моментально и безоговорочно пленяют доброго буржуа. К тому же стремились и поэты, писавшие до 1850 года. Романтизм - одно из многочисленных детищ политических и идеологических революций XVIII века. Они же подготовили явление буржуазии. Торжественное, в теории, провозглашение прав человека на деле обернулось торжеством прав доброго буржуа. Когда в борьбе за существование людям предоставляются равные условия, наверняка восторжествуют худшие из людей, ибо их большинство. До сих пор демократия ревностно и кичливо, с маниакальным упорством превозносила предоставленные каждому равные права. Полагаю, что этот опыт закончится провалом, если идея демократизма не будет дополнена. Признание прав должно сопровождаться признанием обязанностей. Утонченнейшие умы нашего времени, которым претит видеть вокруг толпы людей, грозно потрясающих своими правами, с отрадой обращают взор к Средним векам, противопоставившим идее права идею долга. "Noblesse oblige"[8] - таков был девиз той кипучей, бурной эпохи, избравшей непрямой и тяжкий путь подвижничества и творчества. Демократия выбрала права; аристократия - обязанности.
Итак, подобно тому как демократия признала за каждым права, данные ему от рождения, романтизм наделил художественными полномочиями каждое чувство, поскольку оно рождается в человеке. Свобода всегда предполагает определенные преимущества: право на неограниченную экспансию личности плодотворно в искусстве прежде всего тогда, когда личность, предпринимающая подобную экспансию, незаурядна. Но эта же свобода может стать пагубной, если чувства, которым она неограниченно предоставлена, оказываются низкими, пошлыми.
Романтическая музыка и поэзия представляют нескончаемую исповедь, в которой художник, не особенно стесняясь, повествует о переживаниях своей частной жизни. Иногда это частная жизнь выдающегося представителя человеческой породы, одаренного благородными чувствами, мощным влиянием, гениальностью. Тогда - как в случае с Шатобрианом, Стендалем, Гейне романтизм приносит плоды, вкус которых отбивает вкус к прочим художественным направлениям. Но так как гораздо проще быть великим художником, чем интересным человеком, нередко случается, что музыка и поэзия с блеском описывают нам (в расчете на наше сочувствие) переживания приказчика из аптеки.
Представьте, к примеру, человека, потерявшего возлюбленную и решившего вновь посетить то озеро, где год назад любящие сердца уединились под сенью струй для веселой воскресной пирушки. Более чем вероятно, что чувства этого человека будут пугающе тривиальны. Даже в лучшем случае это не будут переживания эстетического порядка. И современный поэт, которому тоже не чужды некоторые чувствованьица, в подобной ситуации ощутит то же, что ощутил бы на его месте любой другой далекий от искусства мужчина. Но понимая, что искусство - это не просто прекрасное украшение, не род toilette[9], который накладывается на внехудожественную тему, он, подобно Аполлону-Мусагету, в святом гневе отвергнет даже самую мысль о том, чтобы рифмовать такого рода эмоции. Ламартин, напротив, на удивление отважно, не упуская ни единой, перекладывает их в стихи - и вот перед нами сколь знаменитое, столь же и несносное "Озеро":