— Но скажи мне, — наконец прервал он молчание, — что ты имеешь в виду под днем Святого Голода? У нас есть кабан на десять скоров и черепаха на два длинных центнера.
— Да, это неплохо. Чуть больше фунта на голову на два дня. Было бы роскошно, если бы остались сухари или хотя бы сушеный горох к ним. Но их нет. Я очень сильно себя виню за то, что не свез на берег больше сухарей, муки и солонины, пока еще было время.
— Дорогой Джек, ты не мог предсказать тайфун. И шлюпки не переставали сновать туда–сюда.
— Да, но вначале отправились вещи посланника и его свиты. Киллик, да простит его Господь, втайне перевез на твоем ялике серебро, а должен был сушеный горох. Сначала важное. Как ты и сам говорил, свиней найти трудно, даже обезьян. Мы и так уже на двух третях рациона. Кокосов почти не осталось, рыбалка не приносит ничего съедобного. Но это всё ерунда. Поразительно, как на самом деле мало еды требуется — можно прожить и трудиться на старых сапогах, кожаных ремнях и совершенно невероятных вещах, пока хватает силы духа. Нет. Я имею в виду день, когда мне придется сообщить: больше нет табака и больше нет грога. Ты не поверишь, как моряки привязаны к этим вещам. Случится это меньше чем через две недели.
— Ты ожидаешь мятеж?
— Мятеж в смысле открытой революции и отказа в повиновении? Нет. Но от некоторых жду ворчания, брюзжания, злонамеренности. Ничто не делает работу медленнее и опаснее чем злонамеренность и вечная грызня. Ужасная вещь — гнать вперед даже вполовину противящуюся, угрюмую команду. Опять–таки, каждый раз, когда корабль его величества уничтожен, находятся несколько умников, которые остальным объясняют: раз офицеры получают назначения на определенный корабль, после его уничтожения они власти не имеют. Еще они убеждают, что в день крушения прекращается плата морякам, так что не нужно никакой службы или подчинения, Дисциплинарный устав больше не применяется.
— Это все правда?
— Господи, нет. Когда–то было так, но эти правила выбросили за борт после потери «Уэйджера» во времена Ансона{3}. Но многие матросы все еще готовы верить, что их обведут вокруг пальца. Когда дело доходит до выплат и пенсий, у флота шокирующая репутация.
В этом месте берег загромоздила куча мусора, принесенная дождевым потоком. Они вскарабкались на нее, и внизу, на естественном стапеле, стояла шхуна — скелет судна столь аккуратный, что лучше и желать нельзя:
— Вот, — воскликнул Джек, — ты не потрясен?
— Исключительно, — закрыл глаза Стивен.
— Я так и думал, — улыбаясь и кивая ответил Джек. — Прошло уже два или три дня с тех пор, когда ты ее последний раз видел, а мы дошли уже не только до фашенписов, но и до транцев. Остался только подзор, и мы начнем обшивать ее.
— Подзор?
— Да, давай–ка объясню. Вот это ахтерштевень. По обоим бортам возвышаются фашенписы, а между ними по кривой идут контр–тимберсы…
Джек Обри рассказывал с огромным воодушевлением. Он и плотник мистер Хэдли особенно гордились столь элегантной кормой. Но энтузиазм заставил его проговорить довольно долго и избыточно детально про шпунты и поворотные шпангоуты.
Стивену пришлось его прервать.
— Извини, Джек, — сказал он, отворачиваясь.
Ему стало совсем плохо. Мало что могло показаться более пугающим. Доктор Мэтьюрин, не просто хирург, а врач, превосходно владел искусством распоряжаться здоровьем, как чужим, так и своим собственным. Казалось, болезни над ним не властны — он одинаково успешно пережил антарктический холод и экваториальную жару. Он излечил всю корабельную команду во время вспышки смертельной тюремной лихорадки, он бесстрашно, как с обычной простудой, справлялся с жёлтой лихорадкой, чумой и оспой. А сейчас он сделался бледным, как страусиное яйцо.
Джек бережно повёл его вверх по холму.
— Это просто лёгкий спазм, — заверил его Стивен. А когда они приблизились к земляному валу, добавил:
— Кажется, мне лучше посидеть здесь и отдышаться.
Он так и сделал — в уголке лагеря, где главный канонир с одним из помощников на куске парусины ворошили скудный запас пороха.
— Ну, как у вас дела, мистер Уайт? — спросил он.
Канонир и его помощник приостановили работу, развернулись к нему, опершись на деревянные лопаты, и покачали головами:
— Что ж, сэр, — начал Уайт своим привычным сокрушительно ревущим голосом, — выварил я остатки из разбитых бочонков, как и обещал, и они кристаллизовались, и перемешались, и рассыпаются довольно неплохо, с добавкой мочи, как мы говорим. Но просохнет ли порох в таком сыром воздухе? Нет, сэр, не просохнет. Даже под солнцем. Даже если мы его и дальше мешать будем.
— Думаю, завтра задует с востока, главный канонир, — ответил Джек так спокойно, что канонир вытаращил глаза. — Тогда проблем не будет.
Обри взял Стивена за локоть, приподнял его, отвел в палатку и послал юнгу за помощником хирурга Макмилланом.
— Доктор выглядит совсем бледным, — произнес Уайт, продолжая таращиться в пустоту.
Когда пришел Макмиллан, он стал еще бледнее. Юноша пребывал в восторге от своего начальника, но даже после столь долгого путешествия в столь тесной близости он все еще трепетал перед ним и теперь совершенно растерялся. Проделав обычные манипуляции (язык, пульс и т. д.) он крайне застенчиво спросил:
— Могу ли я предложить двадцать капель спиртовой настойки опиума, сэр?
— Нет, сэр, не можете, — внезапно яростно закричал Стивен.
Долгие годы он страдал от крайне тяжелой зависимости от наркотика, принимая такие чудовищные дозы, какие едва вообще можно было повторять. Бросая эту привычку, страдал он пропорционально.
— Но, — добавил он, когда прошла боль от собственного крика, — как вы должны были заметить, имеет место усиливающаяся лихорадка. Лучшее лечение, вне сомнения, кора хинного дерева, кровопускания, солевая клизма, отдых и, превыше всего, тишина. Как вам прекрасно известно, не стоит ждать настоящей тишины в полном моряков лагере, но восковые шарики могут предоставить что–то наподобие. Они за гилеадским бальзамом. — Когда Макмиллан вернулся со всем этим богатством, Стивен продолжил: — Конечно, некоторое время физического эффекта не будет, и у меня, возможно, появится умственное расстройство. Мне известно о его быстром усилении при лихорадке, уже сейчас я ощущаю рассеянность, неопределённость мышления и галлюцинации — первые признаки бреда. Будьте любезны подать мне три листа коки из коробочки в кармане моих бриджей, и устраивайтесь поудобнее на этом свёрнутом парусе. — Пожевав немного листья коки, Стивен продолжил: — Одна из неприятных сторон жизни медика в том, что нам известно, какие ужасные вещи могут происходить с человеческим телом, а с другой стороны — как мало мы способны сделать с большинством из них. Таким образом, мы лишены утешения и веры. Мы много раз видели пациентов в весьма тяжёлом положении, убеждавших себя, что испытывают облегчение после дозы какой–нибудь тошнотворной, но совершенно нейтральной микстуры или засахаренной таблетки из простой муки. С нами подобного произойти не может. Или не должно.
Каждый углубился в воспоминания о случаях, когда такое, на самом деле, происходило, возможно, иногда только в их воображении. А Стивен продолжил:
— Скажу вам ещё одну неприятную вещь, которую отрицать невозможно. При обычном и естественном ходе событий, врачи, хирурги и аптекари встречаются с огромной потребностью в сочувствии — за один день они сталкиваются с полудюжиной весьма печальных случаев. Те из них, кто не свят, подвержены опасности превысить предел своих фондов и сделаться банкротом, то есть прийти в состояние, лишающее врача большей части его человечности. Доктор, ведущий частную практику, всё же обязан произносить более или менее подходящие слова, чтобы сохранить свои связи и заработок. И как вы, без сомнения, не раз замечали, даже сама попытка изобразить сострадательное выражение лица — это некоторым образом возможность проявить хотя бы тень жалости. Но наши пациенты не могут обойтись без нас. У них нет альтернативы. Нам же ни к чему изображать сочувствие, и наша бесчеловечность никак не влияет на нашу жизнь. Вы, должно быть, уже встречались с множеством бессердечных, полных самомнения, самовлюблённых чёрствых и прагматичных скотов — там, где у их пациентов нет выбора. А если останетесь во флоте, ещё много раз встретите.