Лимонов Эдуард
Муссолини и другие фашисты
Эдуард ЛИМОНОВ родился 23 февраля 1943 года в городе
Дзержинске Горьковской области. Детство и юность провел на
окраине промышленного Харькова. В пятнадцать лет написал
первые стихи. В 1965 г. обстоятельства привели его в среду
литературно-художественной богемы Харькова, в 1967 г. он
переезжает в Москву, пишет стихи, вошедшие позднее в его
сборник "Русское" (США 1970). В 1974 году вынужден покинуть
Россию. В 1975 году поселяется в Нью-Йорке. В 1976 году
пишет свой первый роман "Это я - Эдичка". Автор книг
"Подросток Савенко", "Дневник неудачника", "Палач", "У нас
была великая эпоха" и многих других. В настоящее время живет
в Париже.
"Наш современник", N3, 1992 г.
Эдуард ЛИМОНОВ
МУССОЛИНИ И ДРУГИЕ ФАШИСТЫ...
Я доедал рис с польской колбасой, когда появился Муссолини. "Миланцы!" крикнул Муссолини. Седая трехдневная щетина, рожа боксера, черная рубашка. Он держался за массивную ограду балкона руками. - "Я явился сказать вам, миланцы, - Муссолини мощно сжал ограду, и передвинул ее на себя, - что вся Италия смотрит на вас!" У меня закололо кожу на плечах и шее, там, где у зверя находится щетина, долженствующая вставать от волнения, и я перестал жевать. Муссолини глядел на меня, как будто вся Италия глядела. Бросив вилку, я вскочил и пробежался по комнате. Но мощные ручищи Муссолини подтянули меня вместе с оградой к себе, и мне пришлось усесться на пол. Заколыхали фесками с кистями лидеры на балконе. Встрепенулись флаги, поплыли пушки и танки... Молодые, веселые фашисты затопили площадь. Тотчас вмешался комментатор. Они никогда не оставят вас одного со старой лентой. В демократии вам постоянно объясняют, что плохо, что хорошо, чтоб вы не перепутали. Комментатор заговорил об экспансионистской агрессивности итальянского фашизма, но фашисты были такие молодые и веселые, я забыл, когда видел в последний раз так много веселых, счастливых и сильных людей на одной площади. Чтобы испортить впечатление, комментатор стал разливаться о Липари-айлендс, куда уже в те ранние годы Муссолини ссылал своих врагов и где их якобы кормили касторовым маслом, от поедания которого человек ссыхается, как египетская мумия. Но мумий не показали, очевидно, документальных кадров не сохранилось, и даже эта лента, без сомнения, сооруженная в пропагандных целях, демонстрировала исключительно сильные руки, веселые рожи, быстрые движения... Все, чего американцы добились: соединив вместе множество парадов, - подчеркнули тщеславие фашизма. В дверь постучали три раза. Я открыл. - У тебя есть сигареты, Эдди? Сосед Кэн был во вполне приличном состоянии. Борода пострижена. Новые очки. Запой прошел, и теперь он будет работать на выгрузке фруктов для соседнего супермаркета А-энд-П, зарабатывать доллары, дабы отдать долги, набравшиеся за время запоя. - Входи, - предложил я. - No, thanks, у меня женщина. - Он улыбнулся. Длинный, черный человек. Если бы мне, одиннадцатилетнему, в свое время предсказали подобную судьбу: "слушай, мальчик, через пару десятилетий ты будешь жить на Верхнем Бродвее, в Нью-Йорке, единственным белым мужчиной в отеле с черными, будешь курить марихуану и пить с черным Кэном, и злейшим твоим врагом будет помощник менеджера мексиканец Пэрэс", я бы долго и грустно смеялся глупой шутке. В мои одиннадцать я глядел каждый день из окна родительской комнаты на одинокое дерево, растущее рядом с телеграфным столбом у обочины пыльной захолустной дороги, называемой Поперечная улица, и с ужасом думал, что мне предстоит лицезреть это дерево всю жизнь... Но вышло иначе. Уже в одиннадцать со мною стало что-то происходить, и потом в пятнадцать, и когда я забыл думать об этом дереве на Салтовском поселке, видимом из дома 22 по Поперечной улице, то вдруг, очнувшись, понял, что дерево исчезло а я давнымдавно живу в мире ином, в третьей или в четвертой по счету жизни. В мире какого-нибудь Эрих-Мария Ремарка я читал подростком его "Три товарища", как читают "Остров сокровищ", с почтительным восхищением чужой экзотикой... Ах, пыльное деревце у края украинского шляха, превращенного в робкую дорогу, а позже в робкую улицу... Живо ли ты сейчас? Я ведь даже не знаю, какой ты было породы, с большим трудом вспоминаю серенький ствол и пыльные листья. Небольшое, высаженное нами, жителями дома 22. Помню нашу команду садоводов: батя-капитан в галифе с кантом МВД и старых сапогах, я в глупых штанахшароварах, называемых "лыжными", дядя Саша Чепига - электромонтер, слегка выпимши, сын дяди Саши Витька - хмурый мальчик четырех лет. Задевая корнями стенки ямы, дядя Саша держал саженец, а мой отец, встав на колени, бросал землю руками... - Сигарэт... - Кэн помахал у меня перед глазами черной рукой с чрезвычайно длинными пальцами. - Ты куда исчез? Я дал ему три сигареты. Для женщины. - Множество спасиб, - сказал он. - Ты что, завел собаку, Эдди? - Нет. Почему? - А кого ты кормишь с полу... - он заржал, указывая на оставленную на полу тарелку с остатка риса и колбасы. - Себя. - Я присоединился к его смеху. Когда живешь вот так вот, один, то не замечаешь странности своих некоторых привычек, но вот сосед Кэн видит твою клетку с порога, и оказывается, ты ешь, как собака. - Телевжэн динэр, - оправдался я. Муссолини отсутствовал минут пять-семь и вновь появился, уже старым, в большом не по росту кожаном пальто. Гитлер послал Отто Скорцени вытащить Муссолини из лап врагов. Полковник Скорцени выполнил приказ. Гитлер, чуть сгорбленный и усталый, похлопал вышедшего из авиона Муссолини с этакой поощрительной гримасой: мол, "вэлком хоум, олд силли бой"... Если бы у меня был такой друг... Ах, если бы у меня был такой друг: Лента была не о Муссолини, но об Италии. Посему они еще полчаса де монстрировали доблестные войска союзников, высаживающиеся в Сицилии, итальянских блядей, продающих себя американским солдатам за шоколад, нейлон и пенициллин. Сопровождалась свободная торговля нью-орлеанским джазом "Тудуптудуп-туп...". В самом конце фильма показали десяток трупов, лежащих вповалку. Активный народ плевал в трупы и пинал трупы ботинками. Выбрав среди трупов Бенито и его подругу Клару Петаччи, "партизаны" подвесили их за ноги. Комментатор злорадно сообщил, что таким вот был бесславный конец диктатора-фашиста. Зазвучала победная американская музыка. Народ, как всегда беспринципный, радостно завопил. Душа моя была на стороне Бенито. К народу душа моя никак не лежала. Угодливый, восторженный, этот же народ вопил меньше часа назад, в начале фильма, под миланским балконом в восторге и обожании от лицезрения своего Цезаря. Теперь, когда Цезарь висел куском мяса, как туша дикого кабана в мясном магазине, мертвый и безопасный, шакалы имели храбрость приблизиться к нему. Я встал с пола, налил из галлоновой бутыли калифорнийского шабли и выпил за упокой души диктатора. Это был мой молчаливый, мирный, одинокий социальный протест.
Я поселился в "Эмбасси" в апреле. Хозяин "Винслоу" - Коч (в России его фамилия произносилась бы как Кац или Кох) решил продать "Винслоу", один из сорока двух больших билдингов, принадлежащих ему в Манхэттане. (Прошу не путать этого Коча с мэром Нью-Йорка Эдвардом Кочем.) Нам, обитателям "Винслоу", выдали стандартные бумажки с просьбой освободить помещение. Давалось нам два месяца сроку. Наши обитатели решили протестовать, созвали общее собрание, постановили нанять адвоката из "Сивил Либерти'с Юниона", наивные чудаки; я же, подивившись их наивной глупости, пошел искать другой отель. Какой бесплатный адвокат из "Сивил Либерти'с Юнион" защитит их, бедняков, от могущественной фирмы "Шольц, Розэнгрант энд Лемпкэ", представляющей интересы магната Коча? Дебилы. Почему я решил жить в "Эмбасси", белый, среди черных? Я не решал, произошло это совершенно случайно. По ошибке. За день до моего визита у них была полицейская облава, потому холл выглядел пусто - прилично и вполне о'кэй. Как запущенный холл дешевого отеля. Одинокий чистенький черный раз говаривал в дальнем углу по телефону. Менеджер был белый, вполне приветливый рослый тип в очках по фамилии Кэмпбэлл, - то есть лагерный колокол. Комната, предложенная мне, - 1026-я, двумя окнами выходила не на Бродвей, но и не во двор. Из окон можно было видеть Колумбус авеню, ибо все здания между были ниже рослого классического одиннадцатиэтажного "Эмбасси". Старая, пусть и растрескавшаяся ванная, довершила работу соблазнения. Я соблазнился. Стоило удовольствие 160 долларов в месяц! Баснословно дешево, но для меня это было очень, очень дорого. Камера "Винслоу" с видом на Мэдисон стоила мне 130. Однако до "Эмбасси" я уже обошел два десятка отелей: город выходил из депрессии, пока еще робко, но цены уже росли. Я оставил залог. Сказав, что переберусь на следующий день. Случилось так, что прибыл я на следующий день с вещами не утром, как накануне, но к вечеру. Вечерний "Эмбасси" предстал передо мной совершенно иным. Когда мы подъехали в автомобиле - Кэндалл, парень из Социалистической рабочей партия, за рулем, Кирилл рядом, я и алкоголик Ян Злобин. заваленные вещами на заднем сиденье, у входа в отель колыхалась, хохоча. целая толпа черных. Ну черные, и черные... Мы взяли по паре чемоданов и сумок каждый, оставив Кирилла в машине. У Кирилла слабая спина. Мы протолкались через черных и вошли в холл. Но и в холле отеля мы не увидели ни единого белого лица. Отсутствие белых лиц меня насторожило, однако я промолчал. Нужно было быть "кул", все вокруг меня старались быть "кул", ну и я тоже счел нужным следовать общим нравам. Уже подвыпивший Ян или не старался быть "кул", или ничего с собой не мог поделать, потому он высказался громогласно. "Куда тебя хрен принес к неграм, Лимонов. Одни вонючие негры. Ну и отельчик ты выбрал. Гарлем:" - Заткнись, - попросил я равнодушно. - Мне-то... Тебе с ними жить. Пришьют они тебя тут. -Ян засмеялся. Я промолчал. Сказать ему, что сегодня мне самому отель этот не нравится, я не захотел. Объяснять ему, что вчера он выглядел иначе, я не стал. И Кэндалл молчал себе, рыжий, и улыбался. Мне показалось, что он боится отеля, обыкновенно он был разговорчив, но как может признаться член троцкистской партии, что он боится угнетенных черных братьев, которых защищает его партия? Не может... Когда мы, заклинив самым большим чемоданом дверь лифта, вытаскивали мои пожитки, из колена коридора вдруг вышла свиноподобная, в засаленном черном импремеабле, весом в добрые двести килограммов, но белая женщина, я заметил, что лица моей команды мгновенно просветлели. Белая. Значит, они тут водятся. Живут все же. Женщина терпеливо подождала, пока мы вытащим чемоданы и сумки, но когда мы двинулись к 1026-му, беззаботно оставив самый тяжелый чемодан у лифта, свиноподобная прокричала нам вслед: "Эй, ребята! В этом отеле вещи не оставляют. Через минуту чемодана не будет!" - Ну и убежище ты, Лимон, нашел:, - прохрипел Ян. У Яна неприятная натура начитанного люмпен-пролетария. Он моралист. Плюс он еще и депрессивный истерик. - Заткнись, - попросил я. - Ты сам вызвался мне помочь, да? Так не расшатывай мораль присутствующих... Давайте еще нажмем, завершим переселение и выпьем. В "Винслоу" чемодан свистнут через пять минут. Вот все отличие... Ян среагировал, как павловская крыса, на слово "выпьем". Он уже выпил и хотел выпить еще. Потому он заткнулся. Вещей оказалось больше, чем я себе представлял. В камере "Винслоу"они лежали себе, аккуратненько спрессованные и сжатые, на своих местах. Под кроватью, на полках, в чемоданах. Висели на стенах. По случаю переезда они раздулись, выпрямились, выросли. Набрался полный большой автомобиль Кэндалла. Лифт оказался один, на все крылья отеля, потому его постоянно ктонибудь захватывал. Операция перемещения пожитков бедняка все же заняла несколько часов. Наконец последний чехол с одеждой был свален на кровать, и они уставились на меня тремя парами глаз. Согласно вывезенной из СССР традиции я должен был поставить им водку и закуску. Они ведь работали для меня... Им пришлось подождать, пока я повешу на стену портрет Мао. И только после этого я поджарил им несколько фунтов польской колбасы на электроплитке, привезенной из "Винслоу", и мы сели пить водку. Через полчаса Злобин разругался со всеми, обозвал Кирилла евреем, сообщил Кэндаллу, что Ленин называл Троцкого "политической проституткой" и "Иудушкой". Я хотел было выгнать его, дабы он не нарушал гармонии, но от усталости воля моя расслабилась, и я поленился. Жил он выше по Бродвею, на 93-й, ушел позже всех, вернее, уполз, ругая меня за "связи с евреями" и за то, что я переселился в "гетто для черных". Едва он вошел пьяный (красные пятна на впалых щеках) в черную массу ехавших с одиннадцатого этажа вниз, и двери старого лифта сдвинулись, я ушел в мое новое жилище по кроваво-красному старому ковру коридора. Включил телевизор и лег спать. Думать о том, куда я переселился, я не хотел. Я устал.