Весенние голоса. Стихи. М., 1954, 96 стр.
Избранное. Уфа, 1955, 144 стр.
Я - россиянин. Стихи. М., 1956, 32 стр.
Лунная дорога. Стихи. М" 1958, 110 стр.
Стихи и поэмы. (М. Карим: Коротко о себе). М., 1958, 224 стр.
Реки разговаривают. Стихи и поэмы. М., 1964, 160 стр.
Избранная лирика. (Предисловие К. Кулиева). М., 1965, 32 стр.
Берега остаются. (Предисловие Р. Гамзатова). Стихп. М., 19", 192 стр.
Повести. М., 1969, 260 стр.
Избранные произведения в 2-х томах. Т 1. Стихи, поэмы. Сказки. Уфа, 1969, 336 стр.
Избранные произведения. Т. 2. Пьесы, статьи. Уфа, 1969, 496 стр. Огненные берега. (Предисловие Г. Хусаинова). Стихи и поэмы. Уфа. 1971, 160 стр.
Годам вослед. Стихи и поэмы. М., 1975, 176 стр. Жду вестей. Стихи и поэмы. М., 1976, 192 стр.
ПО ТУ СТОРОНУ ОГНЯ
Один из персонажей повести "Долгое-долгое детство", рассказывая у ночного костра о своей жизни, говорит: "Вон, по ту сторону огня моя юность стоит... Совсем будто здесь. Да только между нами... костер. Между нами прожитая жизнь".
Нечто подобное звучит и в самой интонации прозы Мустая Карима.
"Совсем будто здесь" картины детства будущего поэта, своеобразный аульский быт, еще сохраняющий все давние обычаи и традиции, но на самом-то деле все это уже - "по ту сторону" пережитого с тех пор, отделенное пляшущими языками пламени огромной войны, отороченное трауром невозвратимых потерь, густо припорошенное ранней сединой, увиденное, если вспомнить слова другого поэта, "сквозь увеличительные слезы"- слезы не только горя и боли, но и немеркнущей благодарности тем, с кем рядом рос: "Сколько из них отдавали мне свое тепло, свой свет, свою силу? От самых первых моих друзей-сверстников и до сегодняшнего дня..."
В только что процитированных словах легко узнаваем "предтеча" прозаика Карима - поэт Карим, тот, что писал:
Я путь определяю не по звездам,
А - как по звездам - по глазам людей...
Гляжу в глаза, чтобы с пути не сбиться,
Чтоб в песне не солгать, не ошибиться...
(Перевод Е. Николаевской)
Слова, сказанные в стихах Карима, о любви к "домику неприметному на тихом дальнем берегу" оказались не декларацией, а предвестием повествования о родном ауле и, как говорится во вступлении к "Долгомудолгому детству", о "судьбах людей, с которыми... вместе жил или прошел кусок пути".
Хотя в том же предисловии автор считает нужным оправдаться перед читателями за то, что в книге "многовато... говорится о смерти", в повести решительно преобладают и светлые краски, и люди, которые даже в трудное время способны "выискать в пучке лишений росточек радости, в горсти горечи - крупинку сладости".
Так, "посередине - то солнечной, то ненастной, то цветами покрытой, то метелью повитой - поляны... жизни" рассказчика стоит его Старшая Мать - повитуха и величайший нравственный авторитет аула, женщина редкостного житейского такта. Точно так же, как не пустеет ее "волшебный карман", откуда для мальчика возникают "разные вкусные вещи", не оскудевает и ее доброта, распространяющаяся далеко за пределы собственной, живущей еще по законам шариата семьи. Она всегда готова прийти на помощь соседям делом или своевременной, ненавязчивой подсказкой.
Эпической мощью и страстностью отличается Марагим, великий трудолюб: "За плетень возьмется - плетет красиво, как девушки кружева вяжут. Стог мечет - стог у него стройный, как церковный купол, вырастает. Оконные ставни, изготовленные и покрашенные им, издалека улыбаются". Перед силой же любви его и Ак-Йондоз отступают даже строжайшие аульские приличия, смолкает змеиный шип сплетни. Все против этого "беззаконного" счастья - и семейные узы обоих, и война, на которой погибают и муж Ак-Йондоз, и богатырь Марагим, но любовь эта становится легендой и одаривает даже "посторонних", ибо, как вспоминает свое собственное тогдашнее состояние рассказчик, "быть свидетелем счастья - тоже, оказывается, счастье!".
А первый урок благородства и доброты, превозмогающих жестокие веления вековых обычаев, дал мальчику "кавказского царя несчастный сын", жестянщик Исабек, придумавший себе эту головоломную родословную, чтобы скрыть свой "постыдный"- а на самом деле, самоотверженный!отказ убить своего "кровного врага", обрекший его на добровольное изгнание.
Что же касается ровесника рассказчика - Асхата, пропавшего на войне без вести, то этот, по уличному прозвищу, Рыжий Комар словно бы завещал приятелю свою неуемную фантазию и страсть к стихотворству, к острому слову, за которую уже в детстве не раз поплатился.
Если в "Долгом-долгом детстве" совершенно явственно проступает автобиографическая основа, то в более поздней повести "Деревенские адвокаты" сам рассказчик отступил на второй, если не на третий, план, можно сказать - затесался в толпу жителей аула Кулуш, редко-редко подавая отчетливо самостоятельные реплики, и даже однажды лукаво "отмежевался" от себя самого, с напускной почтительностью сообщив о том, что на похороны одного из героев приехал "довольно известный писатель Муртай Карам".
Мустай Карим прямо-таки с наслаждением отдается здесь стихии народной речи, вроде бы незатейливого повествования о том, о сем, которое, на поверку, с самой простодушной миной подступается к проблемам и заботам вовсе не пустячным, будь то "дела давно минувших дней", "аукающиеся" и поныне, или самая живейшая злободневность.
Жизнь трех ровесников, былых аульских мальчишек, Кашфуллы, Курбангали и Нурислама теснейшим образом переплетена не только с судьбами соседей-односельчан, но и со всем, что происходило в стране.
Прозвище Адвокат сначала, еще в школьные годы, получил только Курбангали, вступившийся за товарища перед учителем. В той же роли мы видим его и позже, в обстоятельствах куда более драматических - например, когда по злому навету произошел семейный разлад у Халфетдина с Сагидой.
"...Чтоб у замахнувшейся уже беды руку отрубить - такое лишь пророкам посильно",- с неиссякаюшей благодарностью вспоминает десятилетия спустя Халфетдин. Тщедушный Курбангали, над которым за малый рост добродушно подшучивают в ауле, на пророка нимало не похож, но это ничуть не мешает ему вновь и вновь бесстрашно вставать на пути "замахнувшейся уже беды".