– Почему не домой к маме?
– Такая-то полудохлая?! Да маму сразу от моего вида удар хватил бы. Я ей писала иногда, что живу хорошо, работаю экспедитором. Потому экспедитором, что письма опускала на разных станциях. И вдруг бы вот она – дочка – заявилась, как блудная кошка облезлая! Нет, не совсем уж я такая конченая дрянь.
Должно быть, в школьные времена, относительно благополучные, Лиза Валькова увлекалась чтением: рассказ ее, несмотря на волнение, получался связным, почти без жаргонных словечек, какими, за скудостью лексикона, любят щеголять такие вот неприкаянные. Но он ей давался нелегко: говорила все возбужденнее, часто сглатывала слюну, плечи дергались, кривился рот… – Лиза, вы устали, отложим до другого раза?
– Нет, доскажу. Не бойтесь, истерики не закачу. Так приехала я, значит, опять в ваш город. Поезд опоздал, к моему… знакомому заявилась в полночь. Как нечистая сила, хм. Так он меня и встретил… и проводил… как нечистую, как заразную…
– Лиза, довольно!
– Знать не знаю, говорит, впервые вижу, напилась и шляется тут, вот я милицию вызову. Вызывай, кричу, пускай мои показания записывают, как ты марафетом барыжил. А это, говорит, с твоей стороны оговор невинного, потому что, говорит, доказательств у тебя нету. И верно, чем докажу? Слышу, из-за его спины, из комнаты, голос: «Боря, кто там?» Понимаете, он поджениться успел, а я тут… Ладно, говорю, ты занят, пес с тобой, я уйду, только дай, ради бога, дозу. Нету, говорит, у меня никаких доз и не бывало, ты пьяная, с кем-то меня путаешь. И дверью перед моим носом хлоп! Как собачонку, выгнал… Нет, погодите, я доскажу. Да в норме я, в норме! Только вспоминать противно. Пересидела я ночь на вокзале… Денег полтинник с медью. Идти некуда. Ломает всю, прямо с ума схожу… Утром с вокзала едва жива выползла. Иду, вижу – баня. Купила билет в душевую на последнюю мелочь. Все, думаю, хватит с меня. Нету жалости в людях, так сама себя пожалею… Мойку, ну, лезвие от безопаски, всегда при себе носила…
Калитин налил в стакан воды из графина, подал ей. Выпила, расплескивая на халат.
– Спасибо. Ничего, я в норме… почти. Голова болит немного. Ничего, бывало хуже. Чего еще рассказать вам, не знаю.
Калитин не утерпел:
– Вы сказали, нет жалости в людях, а в вас она есть, жалость?
– А что я плохого кому сделала? Себе – да. Еще маме, вот уж грех на мне вечный.
– Себе да маме – это еще полвины. Вынесенный вами с фабрики опий – сколько горя он причинил другим мамам, дочкам, сыновьям! Помогали Курбану торговать наркотиками – сколько людских судеб искалечили! Умейте же смотреть правде в глаза, не прикрывайтесь собственным горем.
– Правда ваша, честное слово… За все это и в тюрьму сяду.
– И тюрьмой не прикроетесь, ведь причиненное людям зло этим не поправится, сделанное вами необратимо. Для порядочного человека не в тюрьме наказание, а в собственной совести.
– Так то для порядочных. Я… подстилка для подонков, что с меня взять…
– Тогда не понимаю, зачем вы мне все рассказывали.
– Да сколько можно все это в себе носить! Раз умереть не сумела, надо же как-то попробовать жить! Пускай тюрьма…
– Не рвитесь в тюрьму, она не спасение от грязи. Вы устраняетесь, а кто-то будет продолжать торговлю отравой, и вы даже не пытаетесь помешать им, искупить…
– Но что же мне делать, что?! Научите, если можете!
– Давайте оформим наш разговор как явку с повинной.
– Тогда не посадят? Правда не посадят?
– Если чистосердечное признание…
– Я чистосердечно, вот честное слово!
– Почему же скрываете, кто бывший ваш соучастник здесь, в Шиханске? Скрываете и этим множите зло, калечите чьи-то жизни.
– А чем я могу доказать? Кто мне поверит? Он скажет, оговор из ревности, из мести.
– Я поверю, Лиза.
– Вы? Спасибо. Ну и что? Наркоту он у себя не держит, точно знаю. Я одна оставалась в квартире, такой шмон учиняла, все щели обшарю, обнюхаю, бывало, – нету. Где хранит, у кого…
– Мы выясним.
– Да? Ладно, скажу. Явка с повинной, значит? Вы напишите, что с повинной. Знал бы кто, как страшно мне в тюрьму! Есть такой Борька Переплетченко, на базаре рубщик мяса. Живет на Новостроевской, в девятиэтажке, где гастроном. Квартира тридцать восемь. Вот.
16
– Борис Переплетченко? – наморщил лоб Мельников. – Переплетченко, гм. Не помню такого. Кличка у него есть? Не знаешь? Надо было хорошенько допросить девицу.
– Она и так на пределе была. Меня совесть грызет, что вытянул признание из больной, с расстроенной психикой.
– Явку с повинной ты протоколом оформил? Не откажется, когда выздоровеет? Сейчас это у них модно, отказываться от собственных «чистосердечных», заявленных при дознании. Или после душевной исповеди преподобному отцу Константину Калитину…
– Не иронизируй, Михаил. Ты ее не видел, а я видел, и мне не до шуток. Собственно, дело это не обэхээсовское, а уголовного розыска. Но поскольку я начал, так уж и быть, тебе остается только помогать. Пусть твои хлопцы установят связи Переплетченки, и я скажу спасибо.
– Нич-чего себе! У рубщиков мяса связей больше, чем у сотрудников угрозыска во всей республике! Попробуй тут отличить агнцев от козлищ. Хм, он нам спасибо скажет! Из твоего спасиба не сошьешь приличный рапорт начальству.
– Чего же ты хочешь?
– Как минимум размотай всю шиханскую мафийку, если таковая в самом деле имеется.
– А как максимум?
– Ну, заодно раскрой парочку дохлых дел, повисших на угрозыске. От водки столько мороки, вот еще и «травка» добавляется в наш букет. А насчет связей рубщика Переплетченки дожми свою наркоманку.
– Вряд ли ей что-нибудь известно. Год назад сидела, как мышка, в квартире этого Бори, боялась нос высунуть, пока он не вытурил ее в Душанбе. По ее словам, Боря осторожен, недоверчив.
– С ним ты уже познакомился?
– Визуально. Съездил на базар, полюбовался.
– Впечатления?
– Силен мужик. Мускулатура культуриста, кулаки боксера, челюсть супермена, усы запорожца, глаза стрелка по тарелочкам.
– Какие по делу соображения?
– Соображения такие. Наш шеф любит уголовный розыск больше, чем ОБХСС…
– Вот как?! Рад слышать. До сих пор не замечал такой любви. В чем она проявляется?
– К тебе в отдел он направил троих стажеров из школы милиции, ко мне – ни одного. Стажеров в Шиханске в лицо никто не знает…
– Понял. Предлагаешь установить наблюдение? А что, пусть мальчишки знакомятся с черновой работой сыщика.
«Мустанг» остановился в полуквартале от парикмахерской «Гармония». Двигатель урчал деловито, но сдержанно, как и подобает двигателям черных лимузинов. «Мустанг» старался успокоить хозяина.
А Корнев злился: Наташка опаздывает, как обычно. Конечно, не на свидание, это у нее всегда пожалуйста, а на работу. Сегодня ее смена с двенадцати, но уже десять минут первого, а ее не видать. Вот же дисциплина в их «Дисгармонии»! Да что говорить про службу быта, везде такой развелся бардак. Все охают, ахают: ох, подпольные сделки, ах, теневая экономика процветает! Потому и процветает, что разгильдяев и дураков не держит. Все просто: мозги и руки работают толково – делай деньги, прошляпил – деньги ваши стали наши, дисциплину ослабил – сам ходи строем в зоне, сколько тебе за ошибку нарсуд насчитает. Вот это и есть закон рыночной экономики, который все внедряют разные деятели своими бесконечными разговорами. Черт с ними, пусть болтают, деловому человеку и так неплохо, пока никто не знает, что делать, как жить дальше…
Где эта Наташка завязла? Должна же она… А, вот! Ишь, семенит, аж с пробежками. Корнев открыл правую дверцу. И когда женщина поравнялась с «Мустангом», свистнул.
– Ой, Игорек! Меня ждал? Ой, я, как назло, опаздываю!
– Уже опоздала. Садись. Садись, говорю!
Плюхнулась на сиденье, захлопнула дверцу, чмокнула его в щеку, вытерла след помады ладошкой.