- Зеленая...
- Трояк, что ль?
- Сама ты - трояк! Дорал американский!
- Ах ты, батюшки!
- Не доллар, а сто! Видишь, вон однушка и два нуля.
- Ах ты, батюшки!
- Это ж сколько на наши будет?
- Сколько-сколько... Миллион!
- Ах ты, батюшки!
Пока деревенские обменивались мнениями по поводу денежки, Павел Петрович терпеливо и снисходительно ждал.
- Дай, Петрович, хоть в руках подержать, а? - Колин крестный тянул руку и смотрел умоляюще.
Павел Петрович усмехнулся, но купюру все-таки отдал. Она пошла по рукам, ее разглядывали, гладили, нюхали даже, словом - оценивали.
- И эти деньги уже готовы к нам прийти. Надо только открыть шлюзы! - Павел Петрович говорил по-прежнему торжественно, но краем глаза провожал свою сотню, уплывающую в дальний край стола.
- И третье - это... Третье - это... Ну?
Никто не знал, что - третье.
Такой большой и серьезный тост, а вкупе с ним лицезрение стодолларовой купюры несколько утомили всех и рассеяли внимание.
- Люди! - пришел на помощь Павел Петрович. - Люди - это наше богатство. Такие, как Николай, который даже из плена, из далекого Афганистана вернулся не куда-нибудь, а на землю своих предков, в родную деревню! Такие, как он, превратят наши заброшенные края в цветущий сад!
Павел Петрович хотел выпить, он уже поднял рюмку и выдохнул, как над столом пронесся слух, что деньги пропали. Люди смотрели возмущенно друг на дружку, хмурили брови, пожимали плечами, а кое-кто даже начал выворачивать карманы, показывая, что в них ничего нет. В глазах Павла Петровича возникла растерянность, но он поборол ее, мотнул головой и воскликнул с восхищением в голосе:
- Узнаю землячков!
- Узнаешь? - вскочил крестный.
- Узнаю!
- Раз узнаешь, тогда забирай! - И крестный вынул из-под тарелки и протянул купюру Павлу Петровичу.
- Шутка!
Все засмеялись. Все-таки крестный класс показал. Павел Петрович тоже смеялся, одновременно пряча стодолларовую в бумажник.
Он снова взял свою рюмку и выпил наконец.
Тетка Соня облегченно выдохнула. Она испугалась, что деньги пропали, дело-то в ее доме происходило. Повернулась к Коле и вдруг обнаружила, что его нет.
Она вошла в дом и позвала встревоженно:
- Сынок...
- Он в хлев пошел, я видела, - подсказала из кухни соседская девочка, вызвавшаяся помочь в этот день по хозяйству.
Тетка Соня удивилась про себя и заспешила в хлев. Открыв низкую дверь, она остановилась в проеме, замерла...
В пустом овечьем загончике, положив на серую солому маленький коврик, стоял на коленях Коля и молился. Это тетка Соня сразу поняла. Он громко шептал слова молитвы, которые сливались в одно таинственное: "лах-лах-лах". Время от времени он что-то сдавленно вскрикивал, вскидывался и распластывался туловищем по коврику. Скосив глаза, он увидел мать, глянул на нее коротко и вновь забормотал: "Лах-лах-лах".
Вот так...
И в тот же самый момент, когда это происходило и гулянка была в самом разгаре, случилось следующее. Даже не случилось, ничего не случилось, ничего не произошло, просто напротив дома Ивановых остановились красные "Жигули". В них сидел мужчина лет примерно тридцати пяти, в кожаной куртке и черных очках. Он закурил и стал смотреть по сторонам. Смотрел внимательно и, кажется, выискивал кого-то взглядом, впрочем, определенно это утверждать нельзя - из-за его очков. А вот то, что он нервничал, - это точно: стряхивая в окно автомобиля пепел, он сильно, слишком сильно ударял указательным пальцем по сигарете.
Он приехал в город вечером, когда смеркалось, спросил у пешехода, где гостиница, и, получив простое объяснение, быстро нашел ее. Райцентр К. был городишко гиблый. Пара заводов, с которых раньше кормился местный люд, теперь дышали на ладан, и нищета, сама себя не замечающая, была заметна стороннему взгляду даже на центральной улице, заставленной яркими, так называемыми коммерческими киосками. Здесь была и гостиница - обшарпанный, без вывески пятиэтажный пенал. На стеклах окон лежал слой пыли.
Мужчина снял черные очки. Он думал о чем-то напряженно или к чему-то готовился, щуря глаза и катая по скулам желваки.
Фойе гостиницы было пустым и сумрачным, но окошко администратора светилось. Там сидела пожилая, напудренная и накрашенная женщина с башней на голове, по моде шестидесятых. Похоже, прическу она делала раз в неделю, сохраняя ее до обновления, и теперь башня съехала набок - был конец недели. Она пила деготный растворимый кофе из майонезной баночки и читала газету "Спид-инфо".
- У вас можно снять номер? - спросил он и улыбнулся. Он был высок, строен и одет довольно пижонски. Помимо кожаной куртки на нем были синие джинсы и ковбойские сапоги со скошенными каблуками.
- Хоть два, - охотно ответила женщина и, отхлебнув из баночки кофе, прибавила: - Паспорт.
- Понимаете, я сдал его для получения заграничного, а тут срочная поездка. - Он снова улыбнулся.
Улыбка его женщине не понравилась, но дело было, конечно, не в улыбке, а в порядке.
- Без паспорта нельзя, - сказала она без сожаления.
Мужчина сунул ладонь в задний карман джинсов, вытащил пятидесятитысячную и, сунув руку в окошко, положил перед женщиной. Она посмотрела на деньги, негромко кашлянула в кулак, взяла пустой бланк и ручку и протянула мужчине.
- Заполняйте.
Он на мгновение задумался и в графе "Ф.И.О." написал: "Иванов Николай Григорьевич".
Утром следующего дня, когда не видимый в тумане пастух, яростно матерясь и хлопая кнутом, собирал деревенское стадо, Федька ходил за матерью по двору и однообразно, гнусаво басил:
- Мам, налей сто грамм... Ну, мам, ну, налей, а... Мам, налей...
Тетка Соня в телогрейке и старых разношенных валенках шла через двор к хлеву, и Федька, как привязанный, брел за нею, продолжая клянчить. Тетка Соня с трудом вывела корову во двор и потянула ее к распахнутым воротам.
- Мам, ну, налей... Ну, налей, мам...
Федька был в тех же трикотажных штанах и майке, босой, каким встретил он Колю, только теперь майка была разорвана на груди. Он сильно сутулился, брел, еле поднимая ноги, с трудом справляясь с накатывающим то и дело ознобом, медленно шевелил синими губами.
- Мам, ну, налей... Помираю, мам...
Тетка Соня будто не слышала, тянула на дорогу корову, куда уже выплывало из тумана стадо.
С другой стороны, гремя пустыми молочными бидонами, подъехал на подводе крестный.
- Тпр-р, зараза, - остановил он мерина и соскочил с телеги. Крестному тоже было худо, но он не подавал виду, бодро прокричал:
- Сонь, молоко-то сдавать будешь? - Он работал сборщиком молока.
- Не знаешь разве, что корова не доится, - недружелюбно бросила тетка Соня, проходя мимо.
- Да не, это я так спросил, - объяснил крестный, продолжая бодриться. Сонь! - крикнул он после паузы, и тетка Соня остановилась и обернулась. - А ты не слыхала, что в Мукомолове на той неделе приключилось? Там одна баба мужику своему утром похмелиться не дала. А было! Умолял, на коленях стоял: "Умоляю, Нюр, налей!" Нюрка ее зовут. "Нет!" Принципиальная тоже... А он тогда брык, и готов! Она думала - шутит. А он - серьезно. "Скорая" приехала, врач и говорит: "Дала б ты ему даже не сто грамм, а пятьдесят, и жил бы человек!"
Крестный ждал реакции, но тетка Соня выслушала кума равнодушно и потянула корову к бредущему стаду.
- Так это еще не все! - закричал ей в спину крестный. - Она теперь под следствием! Судить будут за неумышленное убийство... А может, и за умышленное!
Тетка Соня остановилась и крикнула в ответ:
- Ты лучше его спроси, куда он куртку вчера дел?
Крестный посмотрел на Федьку, а Федька на крестного, и обоим им стало ясно, что похмелиться не выгорит.