И вот контрабандистки благополучно миновали засады, прошмыгнули через свое тайное «окно» на госгранице и, должно быть, расслабились в ридной Украйне, осторожность потеряли, да и притомились: светает уже, комары жрут, а отмахнуться — руки заняты. Остановились на минуту дух перевести, тут из тумана и возник мутант — горбатый, волосатый, ноздри раздувает, отфыркивается и рычит утробно, словно бык разъяренный. Женщины так и обмерли, поскольку слух о нем, несмотря на Куровскую конспирацию, всю округу трижды облетел и оброс шерстью всяческих домыслов не хуже, чем снежный человек. Стоят, шевельнуться и дыхнуть боятся, только глазами зыркают. А леший приблизился и стал им в лица заглядывать, будто искал, кого бы схватить и уволочь. Страшно, аж оторопь берет! И верно: трехглазый, бородатый, на голове то ли шапка рогатая, то ли волосы у него дыбом стоят — в сумерках не поймешь. Руки длинные, могучие, но вместо когтей вроде пальцы, и зловоние от него исходит, как от бомжа на Сумском вокзале.
Среди этих трех хохлуш Любка Когут была женщиной хоть и самой молодой, но разбитной, бывалой и находчивой, поскольку успела потомиться в сексуальном рабстве аж в Саудовской Аравии. Верно, насмотрелась она там на всяческих мутантов и тут скорее всех с собою совладала — когда леший ей в лицо заглянул, вынула из кипы блок и в лапы ему сунула. Показалось ей, он сигарет просит. И точно, взял! Рыкнул только, гривой своей тряхнул, осклабился и убежал в сторону России.
То есть он, может, и мутант, но человеческие дурные привычки ему не чужды: раз взял «Мальборо», значит, курить приучен.
В общем, откупились женки таким образом, подхватили свои кубометры контрабанды и галопом в условленное место, где их поджидал грузовик.
Привезли они товар в свое Братково и, чтобы сердечного припадка от страху не случилось, собрались у Любки, выпили, расслабились и давай обсуждать, кто что успел заметить.
Оказалось, каждая из трех видела своего мутанта: у одной он был угрюмым детиной в шкурах и с рюкзаком за плечами, у другой — напротив, веселый, босый и бесштанный, причем мужское достоинство на виду болтается. Третьей же показалось, будто чудовище было в набедренной повязке, лицо черное, как у негра, за спиной вовсе не горб и не рюкзак, а лук со стрелами, как у первобытного человека. А еще Любка Когут разглядела, что два глаза у него расположены, как у обыкновенных людей, только вытаращенные, круглые, но третий — во лбу и узкий, прищуренный, словно дремлющий, и лучше в него не смотреть — ужас охватывает. Еще почудилось ей, мутант этот был беззубым, как старик, хотя бабке Сове являлся зубастым и с хищным оскалом. Но все три контрабандистки сошлись на одном: фигурой и образом своим этот леший очень уж похож на Дременко — исполняющего обязанности головы украинской братковской администрации. Особенно Любка порезвилась на этот счет: мол, если на него вывернутый тулуп надеть, неделю не брить да сажей помазать, как делают на святки ряженые, — так вылитый! И «Мальборо» курит!
Однако предупредила своих товарок, чтобы о такой догадке помалкивали, не то Тарас Опанасович рассердится и перекроет трафик. Те языки прикусили, но самой этой стервозной Любке не утерпелось, и пошел гулять слушок, пока еще не громкий, вкрадчивый и липучий, как жвачка. А его надо было глушить на корню, поэтому Дременко отправился к бывшей секс-рабыне — дождавшись сумерек и крадучись: он хоть и вдовец, но накануне выборов лишние разговоры ему ни к чему.
Любка же Когут за несколько лет на воле после побега из Саудовской Аравии на контрабанде сигарет так поднялась, что коттедж себе выстроила в престижном месте села, высоким забором обнесла и завела двух кавказских овчарок. Не мести своих заморских господ опасалась, а чтобы местных мужиков отвадить. Проституток в Братково только на учете стояло десятка полтора. А этим мужикам, видишь ли, Любку подавай, которую они считали самой заманчивой и дорогой, возможно, как раз по причине ее прошлого, когда она, будучи невольницей, оказывала услуги всяким шейхам и нефтяным королям. Однако вернувшись в родное село, она завязала со своим ремеслом, успешно занялась бизнесом и теперь отбивалась от потенциальных клиентов с помощью цепных псов.
Дабы не тревожить собак, Дременко заранее позвонил Любке и пришел к назначенному часу. Она впустила его через черный ход, видно, решила, что голова явился за тем же, за чем и другие мужики, и, верно, вздумала для него сделать исключение. А иначе бы не нарядилась в восточный наряд для танца живота, который с порога же привел Тараса Опа-насовича в ярость. Он-то шел лишь строго предупредить, чтоб не болтала и чтоб свои слова назад отыграла, распустив молву, например, что мутант не на него похож, а на таможенника Волкова. Ну и «Мальборо» хотел прикупить по дешевке. Тут же узрел, как она перед ним своими прелестями трясет, ну и взбесился.
— Та я же ж тебе посаджу! — закричал без всякого вступительного слова. — За контрабанду и простытуцию! З кон-фискациею особыстого майна! — И пообещал вовсе в тюрьме сгноить.
Напугать Любку было трудно — бывалая женка. Только огрызнулась, мол, попробуй, и еще пригрозила овчарок спустить. Дременко в сердцах дверью хлопнул, убежал, однако потом опамятовался, что недостойно себя вел, не как голова администрации. И все потому, что привлекательная она была, зараза, приятная во всех отношениях, а ему по положению не то что разговоры с ней вести, а и смотреть-то не полагалось. В общем, тяжелый осадок остался. Любка, однако же, напугалась, бросила контрабанду, поручила своим товаркам собак кормить и на следующий же день убежала за границу — к своей тетке на российской половине Братково. И сразу вроде бы слухи пошли на убыль…
Да только ненадолго, ибо вскоре случилось событие, которое потрясло оба государства сразу.
По линии братковской границы китайцы железобетонный забор возводили — все для того, чтобы остановить дикую, неуправляемую контрабанду. На это строительство существовало давнее межгосударственное соглашение, то есть политическая воля была и материалу вроде бы вдосталь — аккуратные и бережливые немцы, когда демонтировали берлинскую стену, то ломать ее не стали и прислали в Россию, в качестве гуманитарной помощи. Хватало также и техники, и электроэнергии, и финансов, но если в Берлине ее установили за одну ночь, то здесь строили уже много лет, и все потому, что ни москали, ни хохлы не хотели терять своего бизнеса, сами откровенно саботировали работы и никому не давали. Возводили стену всем миром, как гидроэлектростанции в добрые старые времена, и перебывали в Братково представители всех бывших союзных республик. Начинали стройку неторопливые и равнодушные ко всему прибалты, приглашенные украинской стороной, однако скоро уехали — из-за распрей на национальной почве: их начали лупить как хохлы, так и москали. Киевская власть потеряла интерес к этому важному объекту, но московская сторона, напротив, стала вкладывать еще больше сил и финансов, поэтому привозила узбеков, таджиков, армян, молдаван и даже турок. Но более года-двух никто выжить в этих краях не смог физически, несмотря на высокие заработки: или отловят и поколотят демократично и современно бейсбольными битами, или строительные вагончики с гастарбайтерами подпалят, как во времена классовой борьбы, а чаще совсем уж по-партизански — ночью обстреляют из шмайсеров, причем одновременно с двух сторон. Однажды вовсе устроили теракт, подложив под почти готовую стену семь килограммов в тротиловом эквиваленте, — двенадцать пролетов вдребезги разнесло.
Само село еще кое-как разгородили по демаркационной линии, на гребень спираль положили из колючей проволоки, фонарей навешали, таможенный пункт открыли по евростан-дарту, с КПП, увенчанным сталинской монументальной башней с флагами, и заказали в Германии башенные часы, чтобы время было видно отовсюду. А пока их не привезли, Волков и Вовченко устроили там наблюдательные площадки, каждый в свою сторону, чтоб приглядывать, в каком направлении движутся товаропотоки. Это была не просто самая высокая точка в селе, откуда открывался вид сразу на два государства и создавалось ощущение, будто паришь над землей и над крышами домов; государственные флаги, полотнища которых плескались над самой головой, наполняли чувством принадлежности к высокой власти — будто на трибуне стоишь, на вершине пирамиды, а под тобой нечто вроде бесконечного парада, которым ты управляешь одним лишь мановением руки.