Путь из Африки в Америку был долгим. Маму отправили сперва в школу-интернат в Англии, потом она поехала в университет в Швейцарии и наконец попала в Бостон. За это время ей удалось выучить несколько новых языков, получить диплом врача, выйти замуж и родить двоих детей.
Я была слишком мала и плохо помню Швейцарию. Мне не стоило труда переключиться со швейцарского диалекта немецкого языка, на котором мы говорили дома, на английский — язык моей провинциальной школы и друзей детства. Меня никогда не тянуло в Европу, несмотря на мамин рождественский хлебец с цукатами, часы с боем, хрустальные бокалы и сотню других памятных вещиц, которые валялись разбросанными по дому. Мои фантазии уже обрели форму благодаря красочным рассказам о мамином детстве на ферме. Но Африка была далековато от Нью-Джерси, а именно в Нью-Джерси, как казалось на первый взгляд, мне предстояло вырасти, пойти в колледж, найти работу, накопить денег на дом и стричь лужайку каждые выходные.
Однажды, когда мне было одиннадцать, мы переехали. Я не имела ни малейшего понятия о том, где находится Пуэрто-Рико, но, глядя, как мама весело собирает коробки и ящики, я видела на ее лице то же самое выражение, что появлялось, когда она грезила воспоминаниями об Африке. Тогда я поняла: с этого момента для меня начинается другая, настоящая жизнь.
Я не ошиблась. Эта жизнь началась на рынках Рио-Пьедрас, где мама торговалась за овощи с засохшей земляной коркой, которые она подхватывала, как мячик, на лету. А также на автомобильных паромах через мутные реки, где нашу ржавую колымагу не смывало в открытый океан только благодаря драному узловатому канату.
Мы научились нырять с аквалангом и пытались подстроить так, чтобы какой-нибудь новичок потрогал актинию; та липла к пальцам, которые потом воняли много дней.
В школе говорили на таком языке, который я научилась понимать много времени спустя. Мир, открывшийся мне, был теплым и жизнерадостным, и новичков здесь заключали в горячие объятия. Впервые в жизни реальность была столь же яркой, сколь и фантазии, сотканные в моей голове.
Прошло четыре года. Мы уехали так же внезапно, как и приехали, но на этот раз — в Австралию. Летом я работала на животноводческой ферме в малонаселенной местности или путешествовала по захватывающе красивым национальным паркам континента. Я открыла для себя растения и животных, непохожих на все, что мне доводилось видеть прежде.
А мир становился все больше. Я узнала, что есть «National Geographic», и ночами лежала под одеялом, беззвучно выговаривая лирические названия мест, похожих на биение экзотических барабанов. Буджумбура. Казалось, на всех фотографиях в журнале недостает самого главного — меня, курящей трубку с патриархом в джунглях Бразилии, бродящей по африканским равнинам, беспечно положив руку на гриву льва, взобравшейся на мачту арабского судна…
В семнадцать лет я тайком подала заявление в Корпус мира[2]. Родители были против, и я отправилась в колледж. Выбор пал на Вильямс, маленький частный колледж посреди уютных Беркширских холмов. Семестр прошел в беспокойных телефонных разговорах с родителями, и я наконец поддалась, осознав, что мне когда-нибудь придется найти работу, и выбрала основным предметом экономику — дисциплину, изучение которой можно было вытерпеть только благодаря факультативам, посвященным Африке и Азии. Помимо основных, я посещала все занятия подряд, от философии до физики, алгебры и творчества Колриджа. И мне ни разу не пришло в голову, что когда-нибудь высшее образование пригодится.
К концу второго года обучения, в то время как мой брат проходил собеседование на престижную должность менеджера по работе с корпоративными клиентами, я решила отправиться путешествовать с рюкзаком по Европе. К моему удивлению, мама, наш путешественник номер один, бесстрашный первооткрыватель, вдруг превратилась в типичного родителя.
— Это опасно! — повторяла она.
Несколько месяцев упрашиваний, и мы сошлись на том, что мне нужен попутчик. Я обратилась с этим предложением к своему бойфренду.
— Ну, — ответил он, поразмыслив всего каких-то три микросекунды, — было бы классно всем рассказывать, что побывал в Европе, но ехать туда мне как-то не хочется.
Спустя еще каких-то три микросекунды с нашими отношениями все было покончено, и я уехала в Англию одна.
— Ты еще поплачешь, — сказала тогда мама, — когда твоя восемнадцатилетняя дочь решит сделать нечто в этом же духе.
Каким-то чудом мне удалось проделать путь от Лондона до Македонии без происшествий. Я порхала по Европе в невинном изумлении, как малое дитя. В Черногории, сойдя с автобуса, в котором провела двенадцать часов, я оказалась в безлюдной части Жабляка. Здесь не было ни одной гостиницы. Сгущались сумерки. Парень, который ехал со мной в автобусе, подошел ко мне и жестами объяснил, что хочет пригласить меня к себе домой. Вид у него был тот еще: шесть футов роста, широкоплечий, сильные руки, — но он казался застенчивым и добродушным. В автобусе он ко мне не приставал, в отличие от солдат, которые делали это частенько, и из его объяснения было ясно, что дома его ждут сестра и мать. Мне и в голову не пришло отказаться.
Два часа спустя мы все еще шли по козьей тропе, а вокруг так и не появилось никаких признаков человеческого жилья. В лунном свете был виден только контур его массивных плеч — и больше ничего. Здравый смысл говорил мне, что я идиотка. Но не успела я собраться с духом и улизнуть во тьму, как мы перевалили через хребет и врезались лоб в лоб в коренастую тетушку с широкой, приземистой, как пень, фигурой. Она заголосила, раскинула руки и схватила моего спутника-верзилу — да как закружит его вокруг себя! Описав полный круг, она поставила его на землю. Это была его мама.
В течение последующих двух недель, в течение которых я научилась месить десятифунтовые шматы теста и собирать дикую голубику на склонах гор, его семья стала для меня гораздо важнее всех памятников и туристических завлекалок от Италии до Англии, половину из которых я сразу же забыла.
Тогда я поняла: страна — это люди, ее населяющие. Чтобы увидеть страну, я должна выучить их язык и пожить так, как они.
И вот, закончив колледж, я записалась в Корпус мира.
Мне был уже двадцать один год, и я была готова — по крайней мере, так мне казалось. С восторженными глазами и идеалистическими представлениями, льющими через край, я закатала рукава и отправилась улучшать мир. Я взялась за общину филиппинцев, подключив к работе свою взрывную энергию, берущую начало в убеждении, что я-то наверняка знаю, как всех осчастливить. Моя деревня должна была стать образцом для всего Филиппинского архипелага, да что там — для всего мира! Я поселилась с филиппинской беднотой и немедленно начала планировать: «Вон те участки рядом с пальмами обнести заборами под огороды; рядом с деревенской площадью построить школу и привязать наконец этих свиней, пока они не начали выискивать, чем бы поживиться в уборных…»
Если правда, что на ошибках люди учатся, то за те два долгих года я обрела мудрость древних. Сухопутные крабы сожрали верхушки моей помидорной рассады. Мои колодцы пересохли. Мой рисовый кооператив разросся до невиданных размеров и потерпел столь же невиданный крах. Мои моллюски утонули. Я сделала ставку совсем не на тех людей, слепо не замечая настоящих лидеров. Я впала в депрессию и вышла из нее лишь тогда, когда ко мне в гости приехала мама.
Мы поехали навестить еще одного добровольца — девушку, которая жила высоко в горах, в поселке маленького племени. За вечер до отъезда мы обе съели несвежую рыбу, и наутро мама явно не горела желанием лезть вместе со мной на крышу автобуса.
— Что, если я захочу в туалет? — спросила она.
— Я постучу по крыше, водитель остановится и подождет тебя, — успокоила я ее.