5
Когда-то их нарекли белыми ведьмами - обликом они были таковы, будто явились со дна последнего Ада без Входа и Выхода; им ничего не стоило окунуть человека головой в море крови или загнать должника на вершину игольчатой горы; они завлекали сладкозвучной беседой, но могли, устрашая, пронзительно заверещать, точно пожирающий змею фазан; впрочем, подобно всем людям, первые десять лун проводили они в материнской утробе, а потом кормились грудью, их ласкали, баловали, торопя младенческий лепет; они умели выбрать из предложенных денежки и сластей именно сласти - а все-таки в их нынешнем ремесле человеческой правды не ищи: одна из сотни, может, и льет искренние слезы любви; «или возьми этого Тацу-красильщика... давеча они снова с этой нахалкой Ороку задавали жару в лавке Кавада, глаза б мои не глядели: выволок ее на улицу и давай мутузить, а та ему сдачи... а что до любовных намерений - уж не знаю, выгорело ли что у него... интересно, сколько ему лет? в позатом году, кажется, тридцать было... мы вроде собирались одной семьей зажить, только он все болтовней отделывается, как ни встретимся, что-то ему непременно мешает - то вроде молод, то еще что, юлит, а чувства сходят на нет, отец стареет, мать становится слаба глазами, самое время определиться и перестать доставлять родителям беспокойство; я готова стирать его куртки, латать прорехи на его рабочих штанах, но он, такой легкомысленный, решится ли когда-нибудь взвалить на себя груз ответственности за меня? И ремесло это мне опротивело, видно, понапрасну стараюсь, впору совсем погрузиться в уныние», - она в сердцах жалуется на своего мужчину, но она же и обманет его при случае, у нее побаливает голова, мысли меркнут... Другая говорит: «Ах, ведь нынче праздник Бон - День поминовения, как раз шестнадцатое число... разодетые дети идут поклониться богу Эмма, у них в кулачках зажаты мелкие денежки, лица у всех счастливые, а все потому - да-да, именно потому! - что у каждого - отец и мать, достойные родители... думаю, мой сынок Ётаро тоже где-нибудь гуляет, сегодня ведь выходной, веселится, а сам завидует счастливым детям - его-то отец беспробудно пьянствует, жить негде, а меня, матери, можно разве что стыдиться: вся нарумяненная да набеленная... и знал бы он, где меня отыскать, все равно не пришел бы проведать... прошлый год в праздник любования цветами в Мукодзима я была разодета ну чисто дама, прическа - "большая марумагэ"10для замужних, мы с подругами развлекались в чайном домике на дамбе, у берега, вдруг вижу - мой мальчик: "а-а, вот ты где!.." - окликнула я его; он прямо-таки озадачен был моим юным обликом, даже переспросил: "это вы, матушка?" - интересно, что бы он нынче сказал, поглядев на мою прическу "большая Осимода"11с блестящими заколками да в цветочном уборе... небось, запечалилось бы детское сердце - легко ли смотреть, как я ловлю гостей, или слушать наши взаимные шутки... в минувшем году, когда мы виделись с ним, он рассказал, что служит подмастерьем в свечной лавке в Комагата, сказал, что обязательно перетерпит любые жестокости, тяготы... обещал: "вырасту, стану твоим мужчиной-опекуном, вас с отцом осчастливлю, а до той поры крепись, мол, продолжай как-то жить, только умоляю, не выходи больше замуж" - такое вот он выдвинул условие... горько, но разве женщина в силах прокормить себя, клея спичечные коробки? а я - слабая, кухонная работа не по мне, да и это горестное ремесло мало радости доставляет, и во сне привидеться не могло, что попущу свою душу до чего-то подобного... а я ведь жена и мать! эх, да что вспоминать об этом... верно, сынок мой презирает меня, свою матушку... так-то я о привычной своей прическе Симода и не помню, а сегодня вот застеснялась...» - похоже, вечером она сидит перед зеркалом и льет слезы; ведь Орики из Кикунои - не воплощение злого духа; когда-то ее постигло несчастье, и она погрузилась в мутный поток, предалась лжи и утехам с гостями; чувства ее, те, что были заметны со стороны, - тонкостью напоминая бумагу из Ёсино12, - легки и мимолетны, словно мерцание светлячков; за столетия девицы, занятые в этом ремесле, притерпелись к слезам, случалось, на их глазах мужчины из-за них кончали с собой, а они отворачивались, едва выговорив «сочувствую»; вопреки этому хорошо усвоенному безразличию, собственная душа Орики иногда разрывалась от ужаса и печали, и тогда в слезах, стыдясь сторонних глаз, она пряталась в нишу на втором этаже выплакивать горе; она не делилась с подругами своими бедами, таилась, и ее считали сильной, даже прозвали «крепкой девочкой», не понимая, что она уязвима, словно надорванная паутина, - тронешь и нет ее; ночью шестнадцатого все заведения были полны, гости распевали любовные песенки додоицу, царило прекрасное настроение, в нижней гостиной Кикунои собрались приказчики из торговых домов, несколько голосов хором выводили «Киинокуни»13, один тянул: «Туманом оделись холмы»; потом обратились к Орики: «Ну, подружка, нет ли у тебя охоты спеть для кого-нибудь? просим! просим!» - «Для кого - не скажу, но это один из вас», - сказала Орики, и все они радостно захлопали в ладоши; «Моя любовь - бревенчатый мостик через Хосодани, - страшно переходить...» - запела она, но вдруг, точно вспомнив о чем-то, отложила сямисэн и со словами «прошу меня простить» встала; «Куда же ты, - зашумели слушатели, - ты не можешь нас бросить»; «Тэру, Така, милые подруги, я скоро вернусь...» - пробормотала она и бросилась по коридору к выходу, не оглядываясь, выскочила за порог, обулась и побежала наискосок в сумрак боковой улочки; ее силуэт растаял во тьме.
11
Большая Осимода (или Симода) - прическа куртизанки, волосы собраны в большущий пучок, а спереди и с боков уложены в валики.