На соседней странице стояла размашистая подпись Оленьки. Как-то раз посреди лекции накуренного Чикатилу переклинило, и он под партами пополз на другой конец аудитории, чтобы взять у неё автограф.
Вся эта катавасия продолжалась уже больше года и за это время как-то устаканилась, встала на какие-то странные рельсы и покатилась накатом непонятно куда. У них были очень странные отношения, которые состояли из кучи многоточий и таинственных тире. Чикатило был для Оленьки чем-то вроде лучшей подруги. В некоторых голливудских фильмах для женщин у главной героини есть этакий ручной педик, ласковый гей, которого играет Руперт Эверетт и которому она доверяет всё своё самое сокровенное — кроме тела, разумеется. Этот персонаж призван вызывать у зрителей умиление и терпимость по отношению к сексуальным меньшинствам. Так вот, таким же был для Оленьки и Чикатило — во всём, за исключением ориентации. А эта самая ориентация велела ему затаиться и с упорством барана (сам Чик предпочитал сравнение со снайпером) ждать жёсткого плотоядного секса.
— Вино тем круче, чем дольше оно настаивается, — философствовал Чикатило. — Конечно, можно было уже давно навешать ей лапши про чувства, но я не из таких. Я не скрываю того, что хочу физической страсти и разврата — искромётного, взрывного и быстротечного.
Странно, но всё это происходило как-то ненапряжно. Не было никаких страданий юного Пьеро, заламываний рук, соплей и пьяных слёз в жилетку уставшего собутыльника. Чикатило умел не париться. Это простое определение, а если лезть в дебри, то можно сказать, что Чик вплотную приблизился к буддистскому пониманию мира, к абсолютной любви, которая не требует обладания. Но такие пафосные определения он не любил: он просто не парился. А если парился, то недолго, как в том случае с карьерой — он умел загонять в тёмный угол свои навязки. Так что весь этот романс развивался легко, не напрягая абсолютно никого.
Иногда мне даже казалось, что Оленька до сих пор не дала Чикатиле только из какого-то странного и детского чувства, которое сродни ностальгии. Когда человек уже давно готов что-то изменить, но не делает этого из глупой и никому не нужной верности прошлому. Из-за этого самого чувства люди десятки лет хранят кипы старых фотографий и прочий хлам, занимающий кубометры полезной площади.
…Мы повтыкали немного на Оленькин автограф, а потом Чикатило издал радостное восклицание и вписал в графу «Потенциальные клиенты» сразу троих. Именно такие нас и интересовали — хрестоматийные раздолбаи, наглые и ленивые. Наглость и лень были написаны на их лбах яркими фиолетовыми чернилами — или даже маркерами, что ещё больше бросается в глаза. Чикатило старательно вывел напротив них жирный восклицательный знак.
— Кстати, — вдруг вспомнил Чикатило, — помнишь мальчика Колю, который приходил с нами устраиваться на работу?
— Это тот, который всё время оглядывался?
— Да, я говорю именно об этом мужчине. Ты знаешь, чем он теперь занимается?
— Ну… А что, разве не тем же, чем и мы?
— А вот и нет, батенька, здесь вы как раз-таки ошибаетесь. Коля, то есть, простите, блядь, Николай, теперь сидит в офисе. В костюме. За углом, который за спиной у Пивного. Поэтому мы его не видим — он не бросается в глаза, этот Коля.
Не бросаться в глаза было Колиным амплуа, фишкой, девизом по жизни. Это стало ясно сразу же, при первом знакомстве. Я не хочу сказать, что это плохо — наверное, это даже хорошо, потому что, если пыхнуть как следует, над этим можно смеяться. А ещё у Коли была привычка говорить полушёпотом и постоянно оглядываться назад и немного вверх, как бы ожидая удара высших сил. Мы с Чикатилой решили, что в детстве на него что-то упало.
— Да ладно тебе, — не поверил я. Это было как-то странно, потому что Коля пришёл тогда вместе с нами, чуть раньше нас, мы стояли у столика Пивного и дышали Коле в затылок. И слышали, что его взяли на ту же низовую должность распространителя «Всего мира». А теперь вот выяснялось, что он в пиджаке и галстуке сидит за углом, не бросаясь никому в глаза.
— Вот так, — причмокнул Чикатило. — Я сам не поверил и специально подошёл к нему. Спросил, как это так. «Что ты, парень, можешь из того, чего не могу я?» — спросил я его напрямую, по-нашему, по-солдатски. И знаешь, что он мне ответил?
— Что?
— «Уметь надо», — вот что мне сказал человек-Коля. Таков был его лаконичный ответ. Представляешь? Я чуть не упал прямо там, возле человека-Коли. Да у меня это просто в голове не уместилось, мой компьютер не принял таких вводных.
— Очень крутой этот Коля. А ты говоришь…
— Ты, кстати, заметил, что всех стрёмных людей зовут почему-то Николаями? И фамилии у них созвучны. Николай Кульков, Николай Донсков, а теперь вот этот ещё Коля. Надо узнать, какая у него фамилия. Держу пари, что какой-нибудь Панков или Старков. Или Сосков…
— Может, ты и прав. Да, скорее всего, так оно и есть. Всё-таки имя, наверное, влияет на личность человека.
— Нет, но я действительно не понимаю, — завёлся Чикатило. — Он смог их загрузить, а я нет. Это удар ниже пояса, нокаут Я морально краснею, я ментально втоптан в грязь.
— Чик, если мне не изменяет память, мы даже и не пытались никого грузануть. Грузить Пивного без мазы, сам понимаешь. Он глух и прям, как кирпичная стена. Вон, кстати, ещё двое наших идут. — Я ткнул пальцем в сторону двоих полумаргинальных парней с незапоминающейся внешностью, судя по всему, студентов. Да там и были за редким исключением только бабки и студенты. Потому что остальные хотят чего-то сверх, каких-то перспектив, смотрят вперёд. А там вперёд смотреть было не на что, потому что на горизонте маячило только банкротство конторы или переход на сдельную оплату. Хотя пример Коли убеждал в обратном. Он всё время оглядывался назад, но при этом смотрел вперёд — такой вот абсурд, микс, парадокс.
— Тогда надо искать людей, поддающихся загрузке, — гнул свое Чикатило, записывая в Тетрадь По Всему: «Двое с псевдопретензиями». — Это мне урок. Помнишь, как в Дебильнике шутили вокеры: «Не надо расслабляться, а то придёт беда». Но речь не о них, а о том, что я просто задет за живое, и я вот прямо сейчас, сидя здесь и анализируя существующую ситуацию — я тебе вот сейчас говорю, и пусть «копейка» Отца будет мне немым свидетелем: если он кого-то здесь загрузил, то я загружу вдвое больше народа, я загружу всех.
Я до сих пор не перестаю удивляться этому человеку и всем его раскладам образца девяносто четвёртого года. Между мной сегодняшним и Чикатилой тогдашним лежит определённая дистанция. Тогда её не было, и всё воспринималось как само собой разумеющееся, как какой-то сок, в котором я варился, который был для меня родной средой и принимался без удивления и прочих непоняток. Поэтому для меня не было странным то, что в свои двадцать четыре года Чик занимался такими вот вещами. Его одноклассники усиленно обзаводились семьями, покупали авто и продвигались по работе, а он тусовался с такими, как я, он тусовался с музыкантами, сидел в «копейке», которую не умел водить, и из пальца высасывал какие-то немыслимые аферы, стоившие тоже копейки. Он рисовал в Тетради По Всему монстров и Оленьку, курил дурь, пил пиво и ничего не делал, как герои фильма «Не грози Южному Централу». По всем показателям Чикатило был полным лузером, который нигде не котировался, но парадокс заключался в том, что никому это не бросалось в глаза. Так происходило потому, что он не парился — нигде и никогда. Это ведь целое искусство — не париться. И, как в любом искусстве, в этом что-то есть — что-то, чего нет нигде больше.
…К двум часам дня мы закончили. В той конторе 14.00 было магической цифрой, Рубиконом. После этой черты прекращали приходить опоздавшие и начинали возвращаться ранние пташки. В погоне за лишним рублём они спешили взять ещё пару коробок с журналами — чёрт возьми, как же всё-таки можно ездить на людях.
Как такового фиксированного дня там не было — там вообще ничего фиксированного не было, даже границы между складом и офисом. Суть работы наших коллег заключалась в том, чтобы успеть продать некий минимум. Сколько журналов он составлял, я сейчас не вспомню, но он был довольно тяжёлый, этот минимум. Но важно не это, а то, что, медитируя напротив входных дверей с утра и до 14.00, ты имел возможность по очереди лицезреть практически всех разносчиков. Что нам тогда и было нужно.