Нас к этой компании и близко бы не подпустили, если б не Оленька. Её сразу после института взяли туда на работу с кадрами. По-моему, её туда устроили по блату, но это нас не особо интересовало, поэтому мы не спрашивали.
Было как-то дико, припёршись туда на собеседование, вести себя с Оленькой как с незнакомой. Но Чикатило объяснил мне, что это, типа, взрослая жизнь, вот она, на блюдечке с голубой каёмкой, а дальше всё будет ещё серьёзнее.
Оленька сразу пожалела о своей алыруистской акции. В первый же день. Мы ещё даже не успели выйти из этого долбаного офиса с евроремонтом, когда Чикатило проштрафился. Распахивая с ноги дверь в курилку, он случайно ё…нул ею генерального директора — хитрого сынка лет двадцати трёх, которому вся эта контора досталась по наследству. Мы не знали, что это гендиректор. Когда он интеллигентно попросил быть поосторожнее, Чик хлопнул его по плечу и сказал очень позитивно, запанибрата, по-солдатски:
— Да ладно, не парься. Я же не со зла. Оленька, шедшая за ним следом, поперхнулась капуччино. С этим парнем никто не был у них на ты, несмотря на его безусый возраст. Там у них была офисная культура, основанная на взаимном уважении друг к другу.
Генеральный директор напрягаться не стал — он ведь как-никак был чуть старше тинейджера. А возраст — это великая сила, что ни говори, и такой же великий объединяющий фактор. Так что он был за нас, несмотря на всю свою хитрость и стандартный набор начальничьих понтов. Но Оленька всё равно загорелась от напряжения, как электрическая лампочка. Она ведь и сама там работала меньше месяца, она боялась недобрать очки на испытательном сроке. Да и потом, есть такая вещь, как новая система отношений. К ней быстро привыкаешь, а вот отделаться от неё бывает сложно, особенно порядочным девушкам. А она была порядочной девушкой. Даже танцуя иногда на столах, она раздевалась не дальше, чем до прозрачного лифчика.
— Я вас очень прошу, не напортачьте. Ну, пожалуйста, — просила она на выходе, раздавая нам дежурные поцелуи, которые у женщин заменяют рукопожатие. — Вам сложно понять, но здесь ко мне присматриваются. Здесь делают пометки, понимаешь, Чикатило?
— А почему ты меня не спрашиваешь, понимаю ли я? — возмутился я. — Почему ты всегда, когда говоришь о чём-либо принципиальном, обращаешься только к Чикатиле?
Оленька улыбнулась — уже почти вышколенно — и пропела:
— Потому что за тебя я спокойна. Ты сам по себе хороший мальчик. И с пути истинного тебя сбивает только один человек. Когда его нет, ты не учиняешь никаких этих ваших шоу, за которые людей могут попереть с работы.
В общем, она была права. Чик был ведущим, а я ведомым — люди делятся на ведущих и ведомых, и ничего вы с этим не попишете. И не надо пытаться это изменить — зачем, всё изменится само собой в своё время. У меня не хватало соображаловки на изобретение Чикатилиных приколов. Но это не значит, что Чик вил из меня верёвки. Просто мне нравилось то, что он изобретает. Я хочу сказать — Чикатило был хорошим ведущим, он ведь вёл не по самому говну. Другие заводят в куда более гадкие места (или дебри, кому как нравится).
Куда нас могли завести эти вагоны, пока что было непонятно. Хотя они и так завели нас достаточно далеко, а именно в Рязань. Я забыл сказать, что дело происходило именно там, нас именно туда послали временно поработать за пятьсот баксов. «Дальше можно послать только на х…», — сказал как-то раз Чикатило задумчиво и с какой-то заведомой антипатией.
Есть много приколов в том, чтобы ездить по городам и весям, но это немного не та страна. Здесь ты чёрта с два возьмёшь рюкзачок и пустишься автостопом во все тяжкие, как герой Керуака. Рязань была к нам неприветлива, а мы были гордыми и не пытались подмазаться. Нам не нравился этот город.
— Один мой знакомый псих проезжал как-то раз через Тулу, — говорил Чикатило, неприязненно озирая катастрофически серые улицы из окна дребезжащего автобуса. При этом у него был озадаченно-брезгливый вид человека, которого заставили взасос поцеловать бомжа. — Он увидел Тулу всего лишь из окна поезда, вскользь, мимоходом, хмурым осенним утром. Но она его так взбесила, что весь остаток пути он сидел и писал про неё рассказ. Большой такой получился, страниц на десять. Он обосрал её так, как до него никто не делал в литературе. Он просто полил её грязью, понимаешь? Он вылил на неё все помои человечества. В этом рассказе он называл туляков голяками, тухляками и даже стульчаками. Они у него питались пряниками, а гадили оружием и патронами. Или питались оружием и патронами, а гадили пряниками, не помню. Да это в принципе ничего не меняет…
— Что, посвятишь городу Рязани главку в своей книге?
— Хуже. Я сделаю Рязань местом действия. Полуголубь будет жить в Рязани. И его лучший друг — человек-Коля — тоже будет жить в Рязани. И Коноплян, и Негрютка, и Пожилой Заяц, и Уча Контейнерович Румчерод — все будут жить в Рязани. Здесь будут такие баталии, что местным жителям вовек не отмыться.
Однако пока вместо весёлых баталий перед нами монотонной стеной стоял банальный трудовой фронт. Он начинался ни свет ни заря, часу в седьмом, когда мы просыпались на нарах какого-то бомжатника на краю города. Это было не то общежитие, не то ночлежка для бедных, и там жили такие калдыри, что никаким буквочкам не под силу описать их хотя бы наполовину. Они лежали штабелями прямо на лестнице, и через них нужно было перешагивать. А они умудрялись при этом хвататься за штаны и просить на водку. Бить пьяных — такой же грех, как бить женщин и детей, но мы были уже на взводе. Я не шучу, они действительно нас взвели — даже Чикатилу с его раздолбайской терпимостью. Хорошо ещё, что это всё было за счёт фирмы. Фирма, блядь, не поскупилась и поселила нас на халяву в место под стать самой себе. Это я не от злости, просто так оно и есть на самом деле: корпорация «Майкрософт» бронирует своим командировочным номера в «Савое», ну итакдалее по нисходящей. Радовали только две вещи: а) Михаил жил в этом же самом бомжатнике и б) Михаил жил в этом же самом бомжатнике, но не в нашей комнате.
…Чикатило со всей дури стукнул молотком о железный пол вагона. Это должно было имитировать гонг на перекур. Перекуры у нас были первой и второй категорий. Мы специально затарились в Москве мешочком с марихуаной, потому что в этой рязанской Туле выцеплять что-либо было бесполезно.
На самом деле мы к тому моменту уже сбавили обороты и курили не так, как раньше. Мы кое-что поняли, некую такую немодную фишку. За которую можно прослыть непродвинутым, если ляпнуть её на какой-нибудь светской вечеринке, где тусуется клубная молодёжь. Мы её не обсуждали между собой (есть вещи, которые нельзя обсуждать до поры до времени), но пришла она к нам как-то синхронно — многие темы приходят к людям синхронно, в этом нет ничего странного. И заключается эта фишка в том, что дурь ничем не лучше алкоголя и скуриться можно так же легко, как и спиться. И все эти ямайские дедушки с дрэдами никакие не просветлённые, а банально и очень даже неромантично зависимые. Просто их идеализируют, в отличие от советских калдырей. Они окутаны для нас этаким флёром, нимбом — как всё далёкое, запретное и неведомое. «Я закрываю глаза и вижу леса Ямайки» — милая такая романтика. Хотя этого хита тогда, по-моему, ещё не было. Но дело не в этом, дело в том, что, я говорю, мы в том году здорово сбавили обороты. Это было грустно, потому что такие моменты означают начало некоего мерзкого и довольно глобального конца. Не все отдают себе отчёт в том, насколько гадкими могут быть подобные открытия.
Я принёс из угла вагона прозрачный файлик с дырочками для подшивки. В такие файлики мы засовывали накладные, которые давал нам Михаил, и прибивали их гвоздями к огромным ящикам, из-за которых и был весь этот сыр-бор. Мы растянули файлик на полу и высыпали на него необходимое количество.