Не привлекая внимания к своей персоне, я замечаю то, чего не видят другие. Иногда, когда мой дядя и его экономка оставались наедине в столовой или в его кабинете, обсуждая домашние дела или образование Свена, я видела из коридора или с лестничной площадки, как близко друг к другу они стоят, как его большая рука с золотым кольцом касается ее запястья. Однажды ночью я проснулась от страшного сна. Путаясь в подоле белой ночной рубашки с широким гофрированным воротником до подбородка, которая была мне велика, я вышла из своей комнаты. И увидела Мелькиора, стоявшего в коридоре возле спальни фру Моерх с горящими глазами и растерянным выражением на грубом покрасневшем лице. Выглядел дядюшка так, словно был в полусне. Долгое мгновение мы пялились друг на друга, пока он наконец не прошептал хрипло: «Быстро в кровать!» Испуганная, я молниеносно скрылась за дверью своей комнаты. Хоть я прислушивалась долго, как могла, мне так и не удалось услышать, как скрипнула половица или открылась дверь. Должно быть, он стоял там без движения, пока не уверился в том, что я заснула. Эти знаки были незаметными, но теперь, став замужней женщиной, имея собственный дом, я могу сказать, что не верю в их абсолютно непорочную жизнь под крышей его дома.
В этом свете ревностные проповеди фру Моерх о добродетели и приличиях производят совсем иное впечатление. Я вспоминаю, как она, смакуя подробности, рассказывала историю нашего сиротства, словно излагала библейскую притчу. Как описывала падение неблагополучной младшей сестры Мелькиора, соблазненной мужчиной неизвестного происхождения, который не хотел (или не мог) жениться на ней, и как вскоре после появления у Свена сестры (мое рождение еще больше усугубляло противозаконность этого союза) наши родители умерли, а незаконнорожденных сирот приютил дядя Мелькиор. Нас поощряли не зацикливаться на мыслях об отце и матери, мы никогда не видели фотографий ни одного из них, не держали в руках ни единой вещи, которая бы доказывала их существование на этой земле.
Четверг, 16 ноября.
Выходя из дома Шёнхайдера на обсаженную деревьями улицу (эта часть Копенгагена больше всего напоминает мне Париж), чувствуешь себя так, словно вернулся домой с какого-нибудь не отмеченного на карте материка. Моя дорогая Сусси Гутенберг стала женой дворянина, который был на несколько лет ее старше, а случилось это всего через пару месяцев после нашего возвращения из Парижа. Сусси всегда вращалась в аристократических кругах, а когда захотела продолжить изучение искусства в Париже, ее отец согласился оплачивать квартиру при условии, что она пригласит двух датских барышень из хороших семей сопровождать ее в качестве компаньонок.
Сусси руководствовалась тремя соображениями, когда из множества других желавших поехать с ней соучениц отдала предпочтение мне. Я откровенно мечтала сбежать из дядиного дома, не задумывалась пока о замужестве и, что самое главное, имела в своем распоряжении неоценимый ресурс, нечто такое, что Сусси Гутенберг не могла приобрести даже за деньги отца. Этим сокровищем был мой брат Свен, уже учившийся на тот момент в Париже, — совершеннолетний и респектабельный мужчина, который мог сопровождать нас в рестораны, парки и другие увеселительные места. Не имей мы такого провожатого, нам пришлось бы благопристойно сидеть дома из соображений приличия.
То время, как я уже говорила, сейчас кажется далеким прошлым. Дом, в котором Сусси живет со своим мужем, заполнен богато украшенными мольбертами, но теперь на них стоят в рамках пейзажи модных художников или дипломы и документы, подтверждающие почетные членства ее мужа. По большей части Сусси говорит о радостях и горестях своего величайшего сокровища, маленькой Матильды Эмилии в кружевном сарафанчике. Малышке нет еще и двух, но она уже избалована игрушками и развлечениями. Сусси снова беременна и выглядит округлившейся и цветущей.