Только что до меня донесся звонкий смех, прорезавший холодный ночной воздух двора. Я подошла к окну и увидела Свена, который стоял внизу, поддерживаемый высокой женщиной в грязном пальто и шляпе набекрень; еще одна, более хрупкая, дама в шляпе с цветочками, не соответствующей времени года, повисла на руке первой. Свен с грубым хохотом отмахивался от женщин. Проверяя, не разбудила ли эта суматоха бедную Грейс, я слышала тяжелые, неравномерные шаги Свена, поднимавшегося по лестнице.
Среда, 3 января.
Праздники добавили нам столько хлопот, что за прошедшие несколько дней я не прикасалась к дневнику, хотя Свен и Виктор прекратили вести ночные дискуссии. Мы гасим лампы и без промедления отправляемся в кровать, как только день подходит к концу.
По собственному выбору мы с Виктором живем, не принимая участия в fêtes,[32] банкетах и театральных торжествах. Просто отметить наступление нового года стоит нам некоторых усилий и времени. Ощипать гуся, чтобы запечь его с яблоками и черносливом к рождественскому ужину, приготовить что-нибудь вкусненькое накануне (на «малый сочельник»), украсить сосновыми ветками камин и стол, поставить вдоль веток зажженные свечи — мы бы не стали заходить так далеко, если бы у нас не было гостей из деревни. Свен пребывает в хорошем настроении, и сегодня я не жду его возвращения домой до поздней ночи. Но днем видно, насколько городской воздух и шум истощили его силы. Из высказываний, которые он обращает к Грейс, нам становится ясно, что мысленно он уже возвращается к рисованию и товарищам в поселении художников.
Пятница, 5 января.
Сегодня утром Свен и Грейс распрощались с нами и вернулись на север. Свен еще раз сказал, что настоящую Данию в городе не найти, а вот среди деревенских жителей… что наше здоровье пострадает здесь, как это случилось с ним, и поэтому нам нужно подумать о переменах. Он намекает (к неприкрытому раздражению моего мужа), что Виктор писал бы в более возвышенном и ярком стиле, если бы его жизнь не была ограничена этими городскими стенами.
Я пошла провожать Свена вниз. Я знала, что, когда они несколько минут назад раскланивались с Виктором, тот дал им денег, но не стала заговаривать об этом. Грейс уже ждала, взгромоздившись на сиденье повозки, которая должна была отвезти их вместе с чемоданами на железнодорожный вокзал. По улице, взявшись за руки, плелись два мальчика, одетые в пальто из грубой шерсти и вязаные шапки; один повыше, другой пониже. Вид этих двоих, по-видимому братьев, пробудил во мне воспоминания. В детстве у нас со Свеном был уговор защищать друг друга, но между нами также существовало соперничество, которое оставалось невидимым для окружающих нас взрослых.
Когда дядя Мелькиор работал над своими научными статьями, ему очень мешали наши игры, и в какой-то момент его осенила мысль сажать нас рисовать за столом в своем кабинете. Он велел нам делать рисунки ботанических образцов, привезенных ему коллегами-коллекционерами, которые плавали в экспедиции по всему миру. Наш дядя обнаружил, что это занятие заставляет нас сидеть тихо в течение продолжительного времени, и был этому необыкновенно рад, поскольку ему нравилось думать, будто он способен решить любую проблему, даже если она связана с такими юными созданиями, как мы.
Его обычной практикой было дать нам по образцу для рисования. В тот день, выбрав первый экземпляр, дядя, кажется, забавлялся, наблюдая, как мы затачиваем карандаши и немедленно приступаем к соревнованию. Комната с теплой печкой должна была погрузиться в тишину на час, чтобы Мелькиор мог хорошенько подумать и записать свои мысли. Но когда мы сползли со своих мест и стремительно помчались к нему с нашими рисунками, произошло нечто такое, о чем я помнила еще долго. Дядя быстро посмотрел на рисунок в моей руке, неопределенно хмыкнув, а затем взял листок Свена и закивал, явно довольный. Я до сих пор вижу его большую руку с кольцом на среднем пальце, указывающую на достоинства лучшего рисунка, и слышу, как он говорит моему брату, что у него «настоящее видение — определенно есть талант». Все время, пока он рассуждал в том же духе, мы кривлялись и корчили друг другу рожи, а когда уже больше не могли терпеть, то одновременно загалдели, один в одно дядино ухо, вторая — в другое, что мы подшутили над ним, поменявшись рисунками, и на самом деле он говорит сейчас о моем рисунке.