— Ах, бумаги! — Шекспир взял их. — Проводи-ка его к королевскому маршалу. В стане нашем чужестранец. Он несет всякий вздор, точь-в-точь как немец, приезжавший до него. Какую-то чепуху! Другими словами, ведет себя как сумасшедший. Маршал знает, что делать в таких случаях.
— Позвольте! — закричал Пэли, сжатый мощными лопатами рук. — Я джентльмен! Из Нориджа. Я пишу пьесы, как вы. Поглядите, вы держите в руках то, что я написал.
— Сначала привидение, потом джентльмен из Нориджа, — улыбнулся Шекспир, повисая в воздухе и снова превращаясь в свой портрет, только портрет, на сей раз держащий бумаги. — Сами посудите. Неужели нет других миров, похожих на наш, и неужели колдовство не может заставить людей прекратить визиты сюда, к нам! Я слыхал о подобных историях. Был один немец…
— Это правда, правда, уверяю вас! — Пэли ухватился за этот довод, цепляясь ногтями за дверь спальни, в то время как Томкин вытаскивал его наружу, — Вы умнейший человек своего времени! Вы в состоянии вообразить себе это!
— И поэтов, которые еще не родились, да? Такие имена, например, как Дрейтен или что-то в этом роде, или лорд Теннисболз, далее — пьяница из Уэллса и П. С. Элиот?[8] Довольно. О вас позаботятся, как о том, другом.
— Но это правда, правда!
— Проваливай! — зарычал Томкин. — Ты, верно, и в самом деле из Бедлама.
И он вытолкал Пэли из комнаты, обессиленного, бредящего. Пэли бормотал:
— Вас не существует в действительности! Ни одного из вас! Это вы — привидения, а реален я, произошла ошибка, отпустите меня… я вам все сейчас объясню…
— Странное он несет, — прорычал Томкин и вышвырнул Пэли вон.
— Закрой дверь, — сказал Шекспир.
Томкин толкнул ее ногой. Дверь захлопнулась. Крик Пэли раздавался уже глуше, отдаваясь в наружном коридоре. Теперь можно было спокойно сесть и подумать.
Да, думал Шекспир, это хорошие пьесы. Странно, что одна из них написана, насколько он мог судить, об еврее-ростовщике. Этот тип из Нориджа, конечно, читал Марло[9] и заметил драматургические возможности такого отрицательного характера, как Лопес. Шекспир сам носился с идеей подобной пьесы. И вот она перед ним, готовенькая. Здесь была также пара завлекательных историй о короле Генрихе IV[10]. И потом комедия под названием «Много шума из ничего»[11]. Вот это подарок! Поистине, дар божий! Он улыбнулся. Вспомнил того немца, доктора Шлейера, так, кажется, его звали, который приезжал сюда и рассказывал что-то похожее на бред этого сумасшедшего. (Но разве могут сумасшедшие сочинять такое: «Безумный, и влюбленный, и поэт»[12] — прекрасная строка в той пьесе о феях, которую привез Шлейер. Бедняга-немец, умер от чумы!) Пьесы, которые он привез, были отличные, но все-таки, вероятно, уступают этим.
Шекспир украдкой (хотя он и был один) перекрестился. Когда поэты говорят о Музе, они, возможно, имеют в виду таких визитеров, как этот, что теперь едва слышно стонет на улице, или же немца Шлейера, или того, другого, который клялся под пыткой, что он родом из Виргинии, из Америки, и что в Америке у них университеты не только не хуже Оксфордского, или Лейденского, или Виттенбергского, а может, даже и лучше? Ну ладно, кто бы они ни были, их встречали сердечно, поскольку они привозили пьесы. Тот «Ричард II» Шлейера нуждался в переделке, чем он, Шекспир, и был в настоящее время занят, но зато более ранние работы — от «Генриха VI»[13] и далее — пользовались огромной популярностью.
Он взял верхний лист из новой пачки и, теребя каштановую с проседью бородку, уставил на него свой красивый серый глаз. Вздохнул и, прежде чем смять листок своего собственного сочинения, лежавший на столе, прочел его. Нехорошо! Нескладно! Слишком много таинственности. Герцог Инджинио говорит:
Слишком фантастично, толку от этого — никакого! Он бросил листок в мусорную корзину, которую Томкин потом опорожнит. Взял совершенно чистый лист и вывел:
Он продолжал переписывать набело, не вычеркивая ни строчки.
12
Строка из «Сна в летнюю ночь» (акт V, сц. 1, перевод Маргариты Тумповской). Пьеса написана в 1595 г.