— А это, значит, Клинур, — пробормотал Опирос, — муза сонных грез.
— Муза Тьмы, — добавил Кейн, — вырезанная из черного оникса, черная как беззвездная ночь — ночь, в которой она обитает и куда манит. Живет же она во мраке бесконечных снов. Призраки этих снов таятся в бездне — обрывочные видения, которым никогда не воплотиться в реальность.
— Она словно зовет.
— Призывает тебя переступить порог сонных грез.
— Какая странная у нее улыбка.
— За ней — тайная мудрость, скрытая пологом ночи.
— Как будто она насмехаемся над чем-то.
— Над бесплодными мечтами. В ней нет ложной мудрости.
— И во взгляде ее — безжалостность.
Кейн резко рассмеялся.
— Безжалостность? Конечно! Ведь многие сны — это ночные кошмары. Попади в ее объятия — и вместо чудес, которых ты ждешь, темная муза втянет тебя в бездонный водоворот черного ужаса.
Кейн посмотрел в сторону входа. Из пелены табачного дыма выскользнули трое мужчин — те, что сидели с ним прежде. Странствующего незнакомца с ними не было.
Небрежно проталкиваясь через набитый людьми зал, они прошли к угловому столику, уселись и тут же стали пить пиво. Опирос, который знал их и раньше, пробурчал неразборчивое приветствие.
— Без проблем, Левардос? — поинтересовался Кейн.
Его помощник, напоминавший скелет, помотал головой:
— Не волнуйся. Хочешь увидеть?
— Не сейчас. Станчек в курсе того, что случилось?
— Знает. Он видел и, похоже, доволен сделкой.
Кейн кивнул и сменил тему.
Погруженный в меланхолические размышления, Опирос вернулся к прерванному разговору о фигурке из оникса. Вебр и Хайган, братья из далекого горного поселка, с любопытством наклонились, чтобы разглядеть предмет разговора. Должно быть, вид обнаженной девушки напомнил им о чем-то. Вебр, младший из братьев, отошел, поднялся по лестнице, чтобы отыскать танцовщицу.
Вскоре он вернулся, таща за собой девушку. Лицо у нее прям-таки пламенело от стыда, одежда — в беспорядке. Костяшки правой руки Вебра были разодраны до крови. Он показал кулак брату, и они оба рассмеялись. Испуганная девушка протестовала — она не может танцевать без музыки. На это братья, смеясь, вытащили свирели и начали дуть в них, извлекая неслаженные, резкие звуки.
Беспомощно вздохнув, темноволосая танцовщица закружилась, стараясь попасть в такт нескладной мелодии.
Опирос постарался что-то сказать, перекрикивая визг свирелей. Тогда Кейн жестом приказал братьям отойти подальше. Не прерывая игры, Вебр и Хайган встали и тяжелым шагом отошли в угол, не отпуская пойманную девушку. Они обходились с ней весьма бесцеремонно. Глядя на них, Левардос осуждающе покачал головой, но остался на месте. Выражение лица его, как всегда, было равнодушно-настороженным.
Опирос наклонился к Кейну.
— Я спрашиваю тебя, секрет Амдерина умер вместе с ним?
— Секрет?
— Ну, как вызвать муз с помощью статуэток?
— А-а… Нет, не умер. Это довольно простое колдовство. Гений Амдерина проявился в создании этих скульптурных портретов; с их помощью любой, кто владеет оккультными знаниями, может вызвать музу.
— А тебе известно это колдовство? — спросил поэт напряженным голосам.
Кейн задумчиво поглядел на своего приятеля, размышляя, о многом ли тот догадывается.
— Известно.
Опирос молчал. Слышны были лишь визг свирелей, звон колокольчиков и тяжелое, хриплое дыхание танцовщицы. Казалось, таверну разделило невидимой стеной; резкие крики игроков в кости стали далекими и приглушенными.
— Если б я мог переступить порог мира сна, — медленно заговорил Опирос, — если б я мог увидеть, как рождается сон, отправиться по следу духов сна, чьи чары исчезают сразу после пробуждения… Клянусь семью глазами владыки Троэллета, Кейн! Ты можешь себе вообразить ту лавину, тот вдохновенный порыв, который охватил бы мою душу?
— И скорее всего ее бы и уничтожил, — фыркнул Кейн. — Допустим даже, что душа твоя вынесет изначальный хаос бесформенных мыслей и образов. Ну а если Клинур поведет тебя в мир ночных кошмаров? Что будет, если вместо того, чтобы увидеть бессмертные картины неземной красоты, ты очутишься в ловушке среди беспощадных ночных призраков, которые многих смельчаков довели до помешательства? Темной музе безразлично, являют ли ее сны райскую красу или кромешный ужас.
Поэт беззаботно рассмеялся.
— Меня бы это волновало, если бы я писал о солнце, цветах и любви. Но ты прекрасно знаешь, к чему я стремлюсь. Я хочу слагать оды в честь ночи, хочу воспевать порождения тьмы, возносящиеся из безымянных бездн; я хочу создавать поэзию кошмарного, и пусть другие лепечут о вещах обыденных и приятных. Черт побери, Кейн, мы столько ночей толковали с тобой об этом и всегда сходились на том, что истинно прекрасное и великое заключено в темной сфере бытия — смерть, тайна… Проявление чистой красоты точно так же парализует чувства, как слепой страх. Невыразимая любовь так же ранит душу, как невыразимый ужас. В миг наивысшего наслаждения ощущения, приносящие блаженство, невыносимо болезненны; экстаз и агония неразлучны… Я не могу писать «Вихри ночи», потому что не могу проникнуть в этот темный мир. Мне неведомы ощущения, которые я пытаюсь воссоздать. Всюду я искал пищу для вдохновения: читал скучные книги, отказался от своих привычек, ходил в безлюдные места, пробовал сомнительные наркотики…