«Не успели мы и поздороваться, как под крыльцо сани подкатили, и в сени вошел Пушкин. Увидал меня из сеней и кричит: «Ах, радость моя, как я рад тебе, здорово, моя бесценная!» - поцеловал меня в щеку и уселся на софу. Сел и задумался, да так, будто тяжко, голову на руку опер, глядит на меня: «Спой мне, говорит, Таня, что-нибудь на счастие; слышала, может быть, я женюсь?» - «Как не слыхать, говорю, дай вам бог, Александр Сергеевич!» - «Ну, спой мне, спой!» - «Давай, говорю, Оля, гитару, споем барину!…» Она принесла гитару, стала я подбирать, да и думаю, что мне спеть. Только на сердце у меня у самой невесело было в ту пору… И, думаючи об этом, запела я Пушкину песню, - она хоть и подблюдною считается, а только не годится было мне ее теперича петь, потому она будто, сказывают, не к добру:
Ах, матушка, что так в поле пыльно? Государыня, что так пыльно? Кони разыгралися… А чьи-то кони, чьи-то кони? Кони Александра Сергеевича…
Пою я эту песню, а самой-то грустнехонько, чувствую и голосом то же передаю… Как вдруг слышу, громко зарыдал Пушкин. Подняла я глаза, а он рукой за голову схватился, как ребенок плачет… Кинулся к нему Павел Войнович: «Что с тобой, что с тобой, Пушкин?» - «Ах, говорит, эта ее песня всю мне внутрь перевернула, она мне не радость, а большую потерю предвещает!…» И недолго он после того оставался тут, уехал, ни с кем не простился».
На следующий день Пушкин созвал к себе на арбатскую квартиру человек десять - двенадцать друзей. Сюда пришли молодые веселые люди, записные столичные франты, остряки, умники: Вяземский, Нащокин, Баратынский, Денис Давыдов, Языков, Иван Васильевич Киреевский, композитор Верстовский, брат Левушка. На этом бесшабашном «мальчишнике» было весело и бестолково. Разговаривали, спорили, читали стихи, шумели, произносили тосты. Но сам Пушкин казался озабоченным, молчаливым и «говорил стихи, прощаясь с молодостью». «На другой день, - записывает первый биограф Пушкина П. И. Бартенев, - он был… очень весел, смеялся, был счастлив, любезен с друзьями…»
«Я ЖЕНАТ - И СЧАСТЛИВ…»
18 февраля в церкви Большого Вознесения, совсем неподалеку от Арбата, у Никитских ворот, состоялось венчание. По рассказам вездесущего А. Я. Булгакова, в церковь посторонних «никого не велено было пускать, и полиция была для того у дверей».
Свадьба прошла торжественно, но одно, казалось бы, ничтожное происшествие смутило суеверную и встревоженную душу поэта. Современники свидетельствуют: «Во время обряда Пушкин, задев нечаянно за аналой, уронил крест; говорят, при обмене колец одно из них упало на пол… Поэт изменился в лице и тут же шепнул одному из присутствующих: «…tous les mauvais augures» {все плохие предзнаменования. - фр. - Авт.).
После венчания в арбатском доме был устроен торжественный ужин. А через десять дней, 27 февраля, Пушкины дали для самого близкого круга свой первый бал, на котором было очень весело, свободно, уютно, по-московски. И снова свидетельствует Булгаков: «Пушкин славный задал вчера бал. И он, и она прекрасно угощали гостей своих. Она прелестна, и они как два голубка. Дай бог, чтобы всегда так продолжалось. Много все танцовали… Ужин был славный; всем казалось странно, что у Пушкина, который жил все по трактирам, такое вдруг завелось хозяйство».
Гости начали разъезжаться около трех часов ночи, спускались вниз по лестнице, выходили на спящий заснеженный Арбат, садились в кареты. «Была вьюга и холод…»
…Стремительно, нервно и неровно неслись эти московские дни. И вдруг на момент остановился томительный бег. «Я женат - и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось - лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился». Письмо Плетневу - пожалуй, самое счастливое письмо в своей жизни - Пушкин послал через неделю после свадьбы из арбатской квартиры.
Надо всем теперь царило радостное и непривычное чувство. В эти зимние и весенние дни 1831 года к Пушкину пришло то, что он считал уже невозможным для себя - и на что все-таки продолжал надеяться. То, о чем он мечтал последние годы, к чему так стремился перед женитьбой, о чем писал позднее: «Юность не имеет нужды в at home (своем доме. - англ. - Авт.), зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу - тогда удались он домой».
С детства лишенный семейного уюта, он всю жизнь тосковал о тихой и прочной домашней пристани, о надежном душевном оплоте. Теперь эта мечта, это, по выражению Анны Ахматовой, «томление по счастью» воплотилось. И хотя мы знаем всю грядущую трагедию и ее страшный финал, и хотя «отдаленные седой зимы угрозы» отчетливо звучали и в эти московские дни - все же мы благодарны судьбе за то, что на тревожном, скитальческом пути Пушкина была эта остановка, эти месяцы «светлого существования». За то, что надо всеми письмами этого времени как эпиграф можно поставить его радостные, озорные слова из письма Плетневу: «Ах, душа моя, какую женку я себе завел!»