А перед отъездом в Азербайджан он изготовил скульптуру Гейдара Алиева и послал ее самому. Наверное, получилось, потому что, говорят, многим показывал.
В Интернете (на русском, конечно) я о нем не нашел ничего, кроме упоминания о его гибели. Нелепая смерть. Настолько нелепая, что сумела – в силу трагичной курьезности – попасть в раздел происшествий.
Собственно, я ничего не знаю о нем – как о человеке. И ничего о нем лично сказать не хочу. Так что это получается не о нем, не о конкретном художнике, а о художнике вообще. Притча такая. Жил-был. Ваял пионеров, ученых, героев труда, деятелей социалистического государства, героев Советского Союза. Не стало Союза, да и сам скульптор состарился. Море, небо, язык детства. Сны о далеком северном городе. Семьдесят два года, а рядом живет – протри глаза – юная соседка-красавица. Вот тебе и идеал красоты. И к чему ты стремился, чего достиг ты, художник? Замысел был ярок, как никогда, и мысленный образ был совершенен. Он рассказал о задуманном. Тут его и убили.
Или посмотреть в другом ракурсе.
В июле 99-го вышел номер «Плейбоя» с откровенными фотографиями Лены и Жени, внучатых племянниц Валерия Чкалова, а в июне 2002-го автор Чкалова-на-трубе был убит в родном Азербайджане благочестивым соседом. За что? За невинную просьбу разрешить его дочке-красавице позировать обнаженной.
Все, кому я говорил об этой невероятной гибели, отвечали одинаково: Восток.
Этак можно, в самом деле, решить, что мы живем на Западе.
При чем здесь Лена и Женя? Не знаю. Наверное, ни при чем.
Вообще-то здесь уже был один памятник – великому князю Николаю Николаевичу. Конную фигуру установили перед первой мировой, а снесли сразу после революции. Пять лет – это для монумента как один миг.
А вот для закладного камня, обещающего воздвижение памятника в скором времени, пятьдесят лет – это уже целая вечность.
Именно столько простоял здесь, в скверике на Манежной площади, неприметный гранитный знак, по форме похожий на те, что устанавливают на могилах. Надпись гласила:
И ниже сообщалось:
Четвертого марта ста годами раньше Гоголь, как известно, скончался. А через год и один день после закладки памятника умер Сталин. Поживи Сталин подольше, был бы здесь бронзовый Гоголь, потому что при Сталине неопределенностей и недосказанностей не любили. Закладывали памятник, как следует из источников, очень торжественно, с речами и украинским хороводом, демонстрируя недвусмысленную серьезность намерений. Но Сталин, которого в обязательном порядке цитировали на митинге, умер, началась другая эпоха, и о закладном камне забыли. А он продолжал быть.
С годами надпись почти стерлась, но к началу восьмидесятых, когда я для себя открыл этот объект, была еще удобочитаемой. Кроме закладного камня в скверике находились еще какие-то бессмысленные гранитные тумбы (они и сейчас там – не фрагменты ли постамента от великого князя?), так что камень-анонс не выделялся, никто на него не обращал внимания. Словно его и не было. Меня же, помню, так поразили эти стершиеся слова, а еще более цифры, особенно дата закладки, что я тут же списал текст в блокнот и немедленно отправил сюда на Манежную своего персонажа, – как раз тогда я начинал сочинительствовать. Герой «Тяжелых вещей» («записок и вариаций») в задумчивости сворачивает с Малой Садовой: «А вот и памятник Гоголю, вернее, отсутствие памятника – только с Гоголем приключится такое!» Тут моему герою и приходит в голову оригинальная мысль о вроде бы неосуществленном памятнике: «А может, он действительно сооружен на этом богохранимом месте, да мы только не видим его, и сидит недоступный зрению Николай Васильевич на гранитном пьедестале, как в кресле на том единственном дагерротипе, наблюдает устало за происходящим. Незримо присутствующий… Это ж лучший монумент Гоголю!»
Я и сейчас полагаю, что это был лучший из всех возможных памятников Гоголю. Как бы тайный, не явный. Но – настоящий. Не каприз ума, не метафора, не умническая производная от слова «незримый», но объективно памятник Гоголю – в самом прямом, отнюдь не фигуральном смысле. Действительно, по мере того как время уничтожало надпись на граните, закладной камень переставал быть обещанием памятника, а следовательно, он сам обращался в обещанное, – ничего ж другого «здесь», на этом месте, не появлялось. Логично? По-моему, да.
Все, с кем я делился своим открытием, со мной соглашались, и, помню, одно время у нас даже появился как бы своеобразный клуб чтивших памятник незримо присутствующему Гоголю. Визуализации образа мы не хотели и, надо заметить, довольно спокойно отнеслись к появлению в другом скверике, примыкающем к Манежной площади, бронзового Тургенева. Хотя в августе 2001-го, кажется, все недоумевали: зачем здесь Тургенев? Почему Тургенев? Да потому и Тургенев, что был обещан Гоголь.