Мне было неприятно, что изнутри стучат.
Директор «Свободы» Джим Кейли ходил, как уже поверженный Голиаф, человек-гигант, утративший не только позвоночник, но и фактуру. Вялая гора в желто-горчичном пиджаке размером с пальто. В очереди стоял, возвышаясь надо всеми, но брал уже не пиво, а кофе, и уносил, расплескивая в блюдце. Смотрел на всех глазами спаниеля.
Полиглот, военный разведчик, герой холодной войны в Берлине и Париже, доверенное лицо издателя-антикоммуниста Акселя Шпрингера, член редколлегии журнала «Контингент» и друг Правилова (голову мне оторвавшего, но обрекшего на нищету в Париже), Кейли был еще и журналист, и автор книг нон-фикшн — к примеру, On Germany and Germans. Познавательная работа. Несколько стихийная в композиционном отношении и затемненная синтаксисом, который был, возможно, свидетельством архаичной любви к Фолкнеру. Германию и немцев этот космополитичный американец, надо думать, понимал, когда-то женившись против воли своего начальства на дочери видного нациста. Но речь не о немцах, а о русских — пусть и «по профессии». Зачем его поставили руководить русскими? Теперь он у своих бывших подчиненных чуть ли не просил прощения за это, при случае оправдываясь за фиаско своим собственным происхождением… безукоризненным, дескать… будапештским…
Потом он исчез, чтобы где-то за кадром стать соавтором гэ-бэшно-цэрэушной книги, когда в кратковременную моду войдут подобные — совместные — проекты, а строптивую Русскую службу Вашингтон придумал дисциплинировать с помощью нового начальства — армейского образца.
Директором «Свободы» был назначен экс-полковник, директором службы — экс-майор…
С первого же дня нового режима всем, кроме дам, было вменено в обязанность носить на службе галстук.
На мне был узкий и в косую полоску в тот день, когда резко открылась дверь, и появился плотный брюнет, похожий не на американца, а на майора Брежнева — в эпоху «Малой земли» покойного генсека.
— Вот они где! — провозгласил новоназначенный директор, добравшийся до самых дальних своих владений, и, встречно вставая за своей непрозрачно-стеклянной ширмой, в ответ ему по-мальчишески высоким смехом засмеялся начальник нашей группы, отчего-то полагавший, что ветер теперь задует в наши паруса.
— Работайте, работайте, — говорил по пути в его отсек директор, и я работал вполне самозабвенно, пока непрерывность щелчков моей «Ай-би-эм» не прервала здоровенная рука, схватившая меня за галстук.
Сам по себе жест в высшей мере сомнителен. Рука произвела вдобавок оценивающе-потирающий поджест своими толсто-волосатыми пальцами, будто передо мной был не директор нашей уникальной институции, а провинциальный парвеню, впервые в жизни попавший в мужской отдел Галери Лафайет.
— Парижский?
— Qui.
— Тю вуа! — восклкинул он, — я сразу узнал. И книжки на языке читаешь… можно? — Взял у меня из-за спины со стеллажа и тут же удивился. — Mais c’est toi?
— Qui, c’est moi.
— Ты книжку издал в Париже?
— Не одну, — ответил я, издавший две.
— Так ты писатель? Экривэн? Экривэн рюс?.. — И вдруг восторг на лице американского майора сменился гневом:
— И эти салопарды тебя в подвал загнали?!.
Что значит решительность выпускников Вест-Пойнта: буквально на следующий день я был переведен в Русскую службу, повышен до 13-го грейда — перескочив два пойнта — и поставлен руководить культурой вместо переведенного на какие-то другие дела легендарного Пола Нигерийского, одного из больших в прошлом боссов, человека далеко не молодого, но пропившего свою номенклатурную передвигаемость. Хотя не письменный английский, который был у него великолепен. На переводы Пола и перевели. До этого он по заказу начальства переводил мой доклад «Русский узел» для международной конференции советологов, и вообще лет уже восемь я был его автором — единственным, кстати, кому он доверял вести программу в свое отсутствие. Так что Пол повел себя профессионально, а может быть, фаталистично; но, во всяком случае, достойно. Чего нельзя сказать о прочих «баронах».
На утренней планерке, где я обычно представлял наш скромный резервуар мысли — think tank — и принимаем был ими снисходительно-приветливо, новый директор сообщил об утвержденном свыше решении. У службы отвалились челюсти. И сразу же, за первым пивом стала собираться оппозиция «баронов» — старших редакторов, метавших в мою сторону косые взгляды через всю кантину. Потом один из них, который настаивал, чтобы его звали через «ё», как героя «Анны Карениной», подошел и пригласил меня за большой их стол у окна, которое полуподвально выходило во внутренний пивной сад: