Куда Абрамович уезжала из МоМА каждый день: в пятизвездочный отель, где к ее услугам было изысканное обслуживание номеров, массажисты и шиацу-терапевты? Или домой, в свой лофт в Гринвиче? Что ей снилось? Элайас думала, что, когда по ночам Абрамович смыкала веки, перед ней вставали лица всех этих незнакомцев, которые глазели на нее, желая уловить ее душу среди теней, вытянуть из нее немного мужества, соскрести кусок кожи с ее щеки и проглотить его, как облатку с алтаря истины.
Элайас услышала, как один из стоявших в очереди взахлеб рассказывал о великане скульптора Дэвида Альтмейда в Новом музее. Ей великан тоже понравился. Это был один из самых сексуальных мужчин, которых она когда-либо видела: весь из стекловолокна и стали, с птицей на плече. Кто-то за спиной жаловался, как неудобно, что читальный зал Национальной библиотеки каждый день на время проведения перформанса закрывается. А двое людей справа с восторгом обсуждали роман Мюриель Барбери «Элегантность ежика». Утро плавно переходило в полдень, очередь продолжала поставлять людей к столу Абрамович. «Марина учит тому, что есть время, — подумала Элайас. — Я проторчала здесь три часа, утро закончилось, а я ничего не сделала, только думала». И не смогла вспомнить, когда в последний раз занималась чем-либо подобным.
Наконец настала ее очередь. Она сняла с головы шарф, сбросила туфли, пересекла границу квадрата и заняла свободное место. Абрамович подняла голову, и их глаза встретились. Элайас испытала то же ощутимое воздействие, что и в прошлый раз, в начале недели, словно ее подключили к прежнему резонатору. Она сосредоточилась на зрительном контакте, хотя воспринимала голоса и движения зрителей в атриуме. Но они отступили на периферию сознания. Элайас углубилась в мир темных влажных глаз и бледных губ Абрамович. Она заметила, что сама моргала, а веки Марины оставались практически неподвижными. Элайас выровняла дыхание и нырнула в глубины непроницаемого взгляда Абрамович.
Она увидела белую скатерть на столе, серебряную посуду, бокалы с красным вином. И принялась намазывать тост, лежавший на ее тарелке, парфе. Откусила кусочек, и тост хрустнул у нее на зубах. Текстура парфе соприкоснулась с нёбом, вкус оказался нежный, сливочный. Элайас различила лососину, черную икру, сметану, укроп, черный перец. Теперь вместо Абрамович напротив нее сидел Том в белой рубашке; только Том мог так носить белую рубашку. Он улыбался ей. Глаза у Элайас мгновенно наполнились слезами. Том выглядел точно так же, как той, последней зимой: выглаженная рубашка, зачесанные назад волосы с проседью, курчавящиеся над ушами, тщательно выбритая двухдневная щетина, кожа, благоухающая чем-то цитрусовым.
— Одна? — спросил он.
— По всей видимости. Ну, тебе ведь известна причина.
— Да, пожалуй.
Элайас пристально посмотрела ему в глаза.
— Но не дала же обет безбрачия? — спросил Том. — Для тебя это все равно что сидеть на диете.
— Без секса у меня притупляются чувства. Так что обета безбрачия я, разумеется, не давала.
— Ты все еще ужасаешь.
Том поднес бокал с красным вином к губам и выпил. К тем же самым губам, которые вытворяли с ее телом потрясающие вещи.
— Мужчина никогда не сможет по-настоящему полюбить художницу, — сказала Элайас и подалась вперед, чтобы вдохнуть его запах.
— Я так говорил?
— Да, — ответила она. Ей хотелось укусить его кожу, чтобы почувствовать во рту ее текстуру. Хотелось втянуть в себя его запах. Испытывая оргазм, Том всегда смотрел ей в глаза и в самом конце шептал, что любит ее.
Элайас учуяла запах жареного мяса и, покосившись вниз, увидела стейк шатобриан со стручковой фасолью и пюре с трюфельным маслом, беарнским и красным винным соусами. Такой обед им однажды подавали в Австралии. Они провели там две знойные, с тропическими дождями недели, занимались любовью и каждый вечер под оглушительный треск крыланов вкушали изысканнейшие блюда в маленьком ресторанчике с парусиновыми навесами и гигантским фиговым деревом.
— Так ты сейчас поёшь? — спросил Том.
— Редко. В июне начинаются выступления в «Лайм-клубе», но от Арки ничего не слыхать. Лидия… — Элайас осеклась.
— До сих пор злишься на меня?
— Да. — Женщина отхлебнула бургундского и ощутила привкус дубовой бочки. — Я никогда никому не отдавала свое сердце, кроме тебя.