Марина запрашивала место в югославском павильоне на Венецианской биеннале, но ей отказали (как только узнали, какое действо она собирается устроить). Дитер отыскал для нее душный подвал, раскаленный летним зноем, и там она чистила щеткой коровьи кости, только что доставленные со скотобойни. На стенах подвала висели фотографии ее родителей, Войо и Даницы, отражавшиеся в больших медных чашах с водой. На одну из стен проецировался фильм, в котором Марина, облаченная в белый лабораторный халат, рассказывала о крысе-волке, которая поедает всех остальных крыс.
Когда посетители спускались в подвал по лестнице, их встречало одуряющее сладковатое зловоние, источаемое гниющим мясом. Художница в окровавленной белой сорочке восседала на груде гниющих костей, соскребая с них запекшуюся кровь. Это был гражданский и дочерний отклик. Отклик художника. Личное выражение возмущения, скорби и, быть может, прощания со страной, которую Марина когда-то любила.
«Меня интересует лишь искусство, способное изменить идеологию общества», — сказала Марина на церемонии вручения «Золотого льва».
Франческа ее понимала. Достаточно сказать, что она была немкой. Она была немкой, и ничто уже не могло стереть смысл, заложенный в это понятие во времена Гитлера. Франческе вспоминался писатель, дававший как-то интервью Опре. Опра спросила, к какой расе он принадлежит. Молодой человек ответил: «К человеческой».
Марина не стремилась к дружбе с политиками и не заискивала перед миллиардерами. Если подобный человек появлялся в жизни Абрамович, то интересовал ее лишь в том случае, если она чувствовала родственную душу. Она не стремилась всеми силами сделать что-то тем, чем оно не является. Если некогда Марина и была царицей амазонок Ипполитой или скандинавской богиней Фрейей, то в нынешней жизни она подавила свои воинственные инстинкты. Но не желания. Абрамович жаждала славы. И добивалась этого при помощи долгого тяжелого труда, терпения, боли, страданий и любви, добивалась десятилетиями, в течение которых ее поддерживало лишь данное себе самой обязательство не позволить этой жизни пройти незамеченной.
— Разве не ты выдвигала версию об Анне Болейн? — спросил у жены Дитер, наливая им обоим водки «Серый гусь» и добавляя свежий лайм и немного тоника. Он наконец положил телефонную трубку, и они смогли поужинать вдвоем, устроившись на диване и поставив какой-то диск.
— Ах да, — ответила Франческа, вспомнив, что когда-то подозревала в Марине реинкарнацию второй жены Генриха Восьмого. — Я и забыла. Но эта идея не лишена смысла.
— Не уверен, что, будь я в прошлой жизни Анной Болейн, меня заботила бы смерть, скорее уж любовь, — заметил Дитер, жуя стебель сельдерея. — И связанные с ней издержки… «Ловить меня нельзя, хотя кажусь ручной»[23], выражаясь словами Томаса Уайетта.
Франческа взяла протянутый ей бокал.
— За нашу Марину.
И оба выпили.
В течение двадцати лет Франческа наблюдала за людьми, подчинявшимися более сильной Марине. Они купались в ее сиянии, легком юморе, сердечности и магнетизме.
— Успех ей обеспечен. Сама знаешь, — сказал Дитер.
— Я вижу, что это уже происходит, прямо на наших глазах, — согласилась Франческа. — А ведь ключевая роль принадлежала именно тебе. Ты отсеивал лишнее, подталкивал Марину к упрощению — и это сработало. Замысел прост, как все гениальное. Лестница, театр тех ранних идей, не была столь впечатляющей. Сейчас — идеально. Осталась только энергия. Вовсе неудивительно, что она притягивает людей. Или что те, кто садится перед ней, подвергаются глубокому воздействию.
— Я попросил Колма написать что-нибудь о его опыте.
— Хорошо.
Франческа любила писателей. Ей нравилось их угощать. Ей нравилось угощать всех творческих людей. Надо было отвести стену под их подписи — и тогда сейчас она бы сплошь покрылась именами тех, кто обедал за их столом.
— Как обычно, в центре внимания Энтони Гормли, — заметил Дитер.
— Ах да. Я слушала подкаст.
— И что?
— О, Арнольд, как всегда, разглагольствовал о том, как Гормли использует пространство, упоминал Мерсисайд[24] и Лондон, а потом Элайас Брин высказала интересное соображение. Она заявила, что исторически роль художника заключалась в том, чтобы волновать нас и приковывать наше визуальное внимание с помощью цвета, фактуры, содержания — но теперь все это дает нам «Ютьюб». Таким образом, статуи Гормли, взирающие на город свысока, и Абрамович в МоМА — два примера того, каким может быть искусство в будущем. Возможно, в результате своего развития искусство пришло к тому, чтобы напоминать нам о важности размышления и даже неподвижности.
24
На пляже Кросби в английском графстве Мерсисайд в 2007 году Гормли установил сто человеческих статуй в полный рост (проект назывался «Другое место»).