— На прошлой неделе я производила вскрытие трупа. Ну, не полное. Частичное. Бедро, большая ягодичная мышца, маленькие сухожилия вокруг тазобедренного сустава.
Левин смотрел на изящные белые пальцы дочери и представлял, как они раздвигают нервы и артерии, как ее беспристрастный взгляд проникает в простую сложность этого опорного сустава.
— Полагаю, это нормально, — продолжала Элис, — ощущать некоторое смятение, когда тебе впервые приходится иметь дело с трупом. Нам говорили об этом и, безусловно, наблюдали за нами. Очевидно, если бы мы наслаждались процессом, это заставило бы насторожиться.
— Думаю, никто не хочет, чтобы дипломы по медицине получали социопаты, — ответил Левин, вспомнив о «Декстере» и о том, что социопаты, даже серийные убийцы, становятся главными героями оскароносных фильмов, которые показывают по телевидению в прайм-тайм.
— Не сомневаюсь, что некоторые все равно получают, — сказала Элис. Трудно судить, кто из ее сокурсников в будущем превратится в социопата или убийцу. Наверняка иные станут наркоманами. Кое-кто, вероятно, уже стал. В конце концов, закон больших чисел еще не отменили. На определенном уровне это основа всей медицины. Сколько людей нужно привить, прежде чем население получит защиту от болезни. Сколько людей умрет от рака, а сколько — от болезней сердца. У скольких родителей появятся дети с врожденными дефектами развития. У скольких разовьются поздние осложнения сахарного диабета.
На Элис было красное платье в цветочек и белый кардиган, расшитый голубыми и зелеными бабочками. Девушка питала слабость к старомодным платьям и несочетаемым узорам. Она напоминала Левину Бьорк. Но если в смугловатом лице Бьорк проглядывала первобытная дикость, то в нежно-розовом личике Элис — светозарность Ингрид Бергман с ее большими глазами и ослепительной улыбкой. Когда дочь была подростком, Левин беспокоился, что однажды до нее дойдет, что она не худая как палка девчонка в обтягивающих джинсах по последней моде. Боялся, что у нее начнется анорексия, булимия или депрессия. Но ничего подобного не случилось. Девушка увлеклась ретроодеждой, выработала яркий индивидуальный стиль и везде находила друзей. Она не раз влюблялась в парней, от которых у него потели ладони, но никто и ничто не гасило доброты и света в ее глазах — разве что, может быть, он сам. И это его беспокоило.
Левин не думал об Элис, когда выполнял желание Лидии. Как-то в голову не приходило, что это необходимо. У дочери собственная жизнь. И собственная квартира. Левин подумал, видимо ошибочно, что его отцовская миссия завершена. Он знал, что старался быть хорошим отцом.
После рождения Элис супруги решили, что Лидии с ее здоровьем слишком рискованно рожать снова. Значит, у них будет только Элис. Левин испытал облегчение. Шум, производимый младенцем, повергал его в шок. Ребенок коренным образом изменил жизнь семьи. Малышка Элис, названная в честь бабушки с материнской стороны, поглотила все внимание Лидии. Вокруг пятилетней Элис вертелось все расписание. Подростком она стала вегетарианкой, и Левин неожиданно начал есть тофу. Элис целиком определяла жизнь Лидии: поздний отход ко сну, предстоящая стирка, выбор фильмов и мест для отдыха. Элис какое-то время подумывала о профессии архитектора и после школы пару лет проработала в фирме Лидии, после чего уехала во Францию. Затем подала заявление на медицинский факультет Нью-Йоркского университета и была принята. И вот Элис сидит перед ним, и Левин не понимает, когда он успел постареть, а его дочь превратилась во взрослую женщину. Элис заказала равиоли с уткой (вегетарианство постигла та же участь, что и увлечение готами, случившееся примерно в ту же пору), а Левин — жареную свиную отбивную. После того как подали вино, а вскоре и еду, девушка спросила, словно следуя общепринятым нормам:
— Так чем же ты занимался?
Левин рассказал ей о перформансе в МоМА.
— А, Марина Абрамович! — воскликнула Элис. — Мне бы хотелось на нее взглянуть. Интересно, какая она?
— Очень тихая.
— Ты видел голых людей наверху?
— Нет, еще не видел.
— Это показали во всех новостях! — Элис рассмеялась. — Долго она собирается там сидеть?
— До конца мая.
— Ничего себе! Правда? Ты сидел перед ней?
— О нет. Нет.
— Почему?
— Ну, во-первых, там очередь. Обычно с утра в ней уже не меньше двадцати человек, а потом она только растет. Некоторые стоят часами, кто-то так и не дожидается…
— И Абрамович никогда не встает? Просто сидит и сидит?
Левин кивнул.