«Как можно такими крутыми мерами поддразнивать и вызывать отчаяние человека! Кто творец этого бесчеловеческого убийства? Или не убийство — заточить пылкого юношу в деревне русской?.. Неужели в столицах нет людей, более виновных Пушкина? Сколько вижу из них обрызганных грязью и кровью!.. Да и постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина. В его лета, с его душою, которая также кипучая бездна огня... нельзя надеяться, чтобы одно занятие, одна деятельность мыслей удовлетворила бы его... Признаюсь, я не иначе смотрю на ссылку, как на смертельный удар, что нанесли ему».
Сосланный в глухую деревню на неопределенный срок, оторванный от друзей, от общества, отданный под унизительный надзор местных полицейских и духовных властей, поэт чувствовал себя в первые недели ссылки как в тюрьме.
Тяжесть положения усугублялась еще одним обстоятельством. Местные власти в лице представителя Опочецкого уездного дворянства А. Н. Пещурова, во исполнение предписания вышестоящего начальства, стали искать человека, который осуществлял бы надзор за поведением ссыльного поэта. Когда несколько кандидатов по разным причинам не подошли, то Пещуров предложил выполнять эту обязанность отцу поэта, Сергею Львовичу, находившемуся в то время в Михайловском со всей семьей. Прибалтийский генерал-губернатор маркиз Паулуччи, узнав об этой кандидатуре, распорядился о том, что, «если статский советник Пушкин (отец поэта. — В. Б.) даст подписку, что будет иметь неослабный надзор за поступками и поведением сына, то в сем случае последний может остаться под присмотром своего отца без избрания особого к такому надзору дворянина, — тем более, что отец Пушкина есть из числа добронравнейших и честнейших людей».
Отец, напуганный новыми репрессиями против старшего сына, согласился выполнять необычное поручение властей.
«Посуди о моем положении, — с возмущением и обидой писал Пушкин из ссылки В. А. Жуковскому 31 октября 1824 года. — Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше, но скоро все переменилось: отец, испуганный моей ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче — быть моим шпионом... Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие... спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырем. <...> Я hors la loi[8]».
Семейные ссоры отца с сыном обострились настолько, что поэт в порыве отчаяния обратился к псковскому губернатору Адеркасу с просьбой о переводе его в тюрьму: «Милостивый государь Борис Антонович, государь император высочайше соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Неважные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к прочим детям. Решился для его спокойствия и своего собственного просить его императорское величество, да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосходительства».
Нарочный, с которым было послано в Псков его прошение, не застал губернатора и вернулся обратно, а позже дружеское вмешательство соседки по имению П. А. Осиповой и В. А. Жуковского предотвратили этот шаг Пушкина.
Чтобы избежать тяжелых сцен с отцом, Пушкин почти не бывал дома, предпочитая длительные прогулки по окрестностям и общество тригорских знакомых. Заточение в глухую деревню на первых порах породило у него жестокую тоску. Свою жизнь в Михайловском он называет «нелепым существованием». «Вы хотите знать его, это нелепое существование, — писал он в Одессу В. Ф. Вяземской в конце октября 1824 года, — то, что я предвидел, сбылось. Пребывание среди семьи только усугубило мои огорчения, и без того достаточно существенные. Меня попрекают моей ссылкой; считают себя вовлеченными в мое несчастье; утверждают, будто я проповедую атеизм сестре... и брату... Мой отец имел слабость согласиться на выполнение обязанностей, которые, во всех обстоятельствах, поставили его в ложное положение по отношению ко мне; вследствие этого все то время, что я не в постели, я провожу верхом в полях. Все, что напоминает мне море, наводит на меня грусть — журчанье ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова — думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства, но слава богу небо у нас сивое, а луна точная репка...»