Даже очарование здешней природы, которую он любил и которой восторгался в первые приезды сюда, теперь в какой-то мере померкло для него. И потребовалось время, чтобы поэт смог снова почувствовать ее обаяние, а также увидеть и положительную сторону своего вынужденного одиночества — возможность отдаться поэтическому творчеству, возможность еще более сблизиться и подружиться с Осиповыми-Вульф из Тригорского, которое всего через несколько месяцев после приезда в ссылку стало вторым домом опального поэта.
В первой половине ноября 1824 года из Михайловского уехали брат поэта Лев Сергеевич и сестра Ольга Сергеевна, а через некоторое время и родители. Сергей Львович в письме к местному начальству объяснял, что он не может далее оставаться в деревне из-за неотложных дел, следовательно, отказывается от возложенных на него поручений следить за поведением сына. Отъезд семьи разрядил грозовую обстановку в михайловском доме. «Скажи моему гению-хранителю, моему Жуковскому, — писал поэт брату в письме в двадцатых числах ноября, — что, слава богу, все кончено. Письмо мое к Адеркасу у меня, наши, думаю, доехали, а я жив и здоров».
А двумя неделями позже он в письме в Одессу к приятелю Д. М. Шварцу писал о том же: «Буря, кажется, успокоилась, осмеливаюсь выглянуть из моего гнезда и подать нам голос, милый Дмитрий Максимович. Вот уже 4 месяца, как нахожусь я в глухой деревне — скучно, да нечего делать; здесь нет ни моря, ни неба полудня, ни итальянской оперы. Но зато нет — ни саранчи, ни милордов Уоронцовых. Уединение мое совершенно — праздность торжественна».
Пушкину предстояло провести теперь в этом доме многие месяцы михайловского изгнания. Впрочем, поэт не думал, что его пребывание в Михайловском будет длительным. Он всерьез намеревался бежать за границу.
«...УЖ НЕДОЛГО МНЕ В ИЗГНАНЬЕ МИРНОМ ОСТАВАТЬСЯ»
О бегстве за границу Пушкин подумывал еще в пору южной ссылки, и это нашло отражение в поэтических строках первой главы «Евгения Онегина»:
Новая ссылка в псковскую деревню возродила мысль вырваться из заточения бегством за границу. Сначала он собирался осуществить свой план с помощью брата и А. Н. Вульфа.
Провожая Льва Сергеевича из Михайловского в Петербург в начале ноября 1824 года, он поручил ему тщательно подготовить побег, затем приехать снова к нему в Михайловское для осуществления задуманного. Причем Левушка не должен был медлить с возвращением из Петербурга, о чем ясно говорит письмо поэта к нему, которое он послал буквально вслед уехавшему брату и в котором, прося его прислать различные вещи, в том числе горчицы и сыру, многозначительно добавлял: «...но это ты и сам мне привезешь». В письме ему же около 20 декабря поэт торопил Льва Сергеевича с приездом, так как А. Н. Вульф, которого братья собирались привлечь к задуманному предприятию, был уже здесь: «Вульф здесь, я ему ничего еще не говорил, но жду тебя — приезжай хоть с Прасковьей Александровной, хоть с Дельвигом; переговориться нужно непременно».
Скорой развязки Пушкин хотел еще и потому, что в Петербурге пошли слухи о его предстоящем бегстве. В этом же письме он писал: «Мне дьявольски не нравятся петербургские толки о моем побеге. Зачем мне бежать? Здесь так хорошо! Когда ты будешь у меня, то станем трактовать о банкире, о переписке, о месте пребывания Чаадаева. Вот пункты, о которых можешь уже осведомиться».
Первый биограф поэта П. В. Анненков так комментирует эти поручения Пушкина брату: «Пункты, подлежащие разъяснению брата, были ясны: устройство правильной пересылки денег и корреспонденции за границу, вместе с означением места, куда они должны были отправиться, т. е. в тогдашнюю резиденцию Чаадаева (Чаадаев путешествовал по Европе)».
В эти планы была посвящена соседка по имению, владелица Тригорского П. А. Осипова. Умудренная житейским опытом больше, чем доверившиеся ей молодые люди, она решила узнать мнение об этом В. А. Жуковского, который принимал в ту пору деятельное участие в устройстве личной жизни Пушкина. В письме от 29 ноября 1824 года она писала Жуковскому: