Не ожидавший такой развязки, Пушкин срочно пишет письмо Мойеру и умоляет его не приезжать к нему, мотивируя это тем, что не вправе отвлекать знаменитого врача от его занятий.
Поскольку план рушился и нужно было давать отбой, Пушкин написал письмо и участнику «заговора» А. Н. Вульфу на принятом между ними условном языке: «Любезный Алексей Николаевич, я не успел благодарить Вас за дружеское старание о проклятых моих сочинениях, черт с ними и с цензором, и с наборщиком, и с tutti quanti[9] — дело теперь не о том. Друзья мои и родители вечно со мною проказят. Теперь послали мою коляску к Мойеру с тем, чтобы он в ней ко мне приехал и опять уехал и опять прислал назад эту бедную коляску. Вразумите его. Дайте ему от меня честное слово, что я не хочу этой операции...»
Чтобы успокоить Жуковского, Пушкин обещал ему приехать для лечения в Псков осенью. На поездке туда настаивал и Вяземский, который между 28 августа и 6 сентября писал Пушкину: «Смотреть на Псков, как на ссылку, то все же она не хуже деревни, тем более, что деревня все еще за тобой остается. Соскучишься в городе, никто тебе не запретит возвратиться в Михайловское: все и в тюрьме лучше иметь две комнаты; а главное то, что выпуск в другую комнату есть уже некоторый задаток свободы».
Однако на такое предложение, склоняющее его к компромиссу, к примирению со своей судьбой, поэт дал решительную отповедь: «Очень естественно, что милость царская огорчила меня, ибо новой милости не смею надеяться, — а Псков для меня хуже деревни, где по крайней мере я не под присмотром полиции. Вам легко на досуге укорять меня в неблагодарности, а были бы вы (чего боже упаси) на моем месте, так, может быть, пуще моего взбеленились... Аневризмом своим дорожил я пять лет, как последним предлогом к избавлению, ultima ratio libertatis[10] — и вдруг последняя моя надежда разрушена проклятым дозволением ехать лечиться в ссылку! Душа моя, поневоле голова кругом пойдет. Они заботятся о жизни моей; благодарю — но черт ли в эдакой жизни. Гораздо уж лучше от нелечения умереть в Михайловском. По крайней мере могила моя будет живым упреком... выписывают мне Мойера, который, конечно, может совершить операцию и в сибирском руднике... Вы находите, что позволение ехать во Псков есть шаг вперед, а я думаю, что шаг назад...»
Жуковский в письме к Пушкину в конце сентября вновь настаивал на поездке поэта в Псков, беспокоясь о его здоровье: «...вот чего я от тебя требую: вспомнив, что настала глубокая осень (ты обещал ею воспользоваться), собраться в дорогу, отправиться в Псков и, наняв для себя такую квартиру, в которой мог бы поместиться и Мойер, немедленно написать к нему, что ты в Пскове и что ты дождешься его в Пскове. Он мигом уничтожит твой аневризм. Ты возвратишься в свою Опочку, примешься с новым духом за своего Годунова и напишешь такого Годунова, что у нас всех будет душа прыгать: Слава победит обстоятельства... Твое дело теперь одно: не думать несколько времени ни о чем, кроме поэзии... Создай что-нибудь бессмертное, и самые беды твои (которые сам же состряпал) разлетятся в прах. Дай способ друзьям твоим указать на что-нибудь твое превосходное, великое; тогда им легко будет поправить судьбу твою; они будут иметь на это неотъемлемое право».
Исполняя просьбы Жуковского, Пушкин в начале октября отправился в Псков. «На днях, увидя в окошко осень, — писал он ему, — сел я в тележку и прискакал во Псков. Губернатор принял меня очень мило, я поговорил с ним о своей жиле, посоветовался с очень добрым лекарем и приехал обратно в свое Михайловское. ...Воля твоя, мой милый, — ни во Пскове, ни в Михайловском я на то (на операцию. — В. Б.) не соглашусь; все равно умереть со скуки или с аневризма... Губернатор обещался отнестись, что лечиться во Пскове мне невозможно — итак погодим, авось ли царь что-нибудь решит в мою пользу. <...>
Милый мой, посидим у моря, подождем погоды; я не умру; это невозможно; бог не захочет, чтоб «Годунов» со мною уничтожился. Дай срок: жадно принимаю твое пророчество; пусть трагедия искупит меня... но до трагедий ли нашему черствому веку? По крайней мере оставь мне надежду. — Чувствую, что операция отнимет ее у меня. Она закабалит меня на 10 лет ссылочной жизни. Мне уже не будет ни надежды, ни предлога — страшно подумать, отче! не брани меня и не сердись, когда я бешусь; подумай о моем положении; вовсе не завидное, что ни толкуют. Хоть кого с ума сведет».