В этом хоре предостерегавших голосов был лишь один совсем иной. Близкий поэту человек, будущий декабрист К. Ф. Рылеев, стараясь хотя бы морально поддержать Пушкина, делал это совершенно с других социально-политических позиций. «Ты около Пскова: там задушены последние вспышки русской свободы; настоящий край вдохновения — и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы?» — писал он ему в первой половине января 1825 года.
В другом письме он страстно призывал опального поэта к высокой гражданской поэзии: «На тебя устремлены глаза России; тебя любят, тебе верят, тебе подражают. Будь поэт и гражданин».
Неудивительно, что иногда Пушкин испытывал отчаяние, сомневался в искренности друзей, особенно в пору хлопот некоторых из них о разрешении ему выехать из деревни для лечения аневризма. В письмах к ним поэт нередко сетовал и на то, что друзья, по его мнению, без должной заинтересованности и проницательности в его замыслы взялись вызволить его из деревенского заточения, а Вяземскому откровенно писал о своей досаде на «медвежьи» услуги друзей: «Друзья обо мне хлопочут, а мне хуже да хуже. Сгоряча их проклинаю, одумаюсь, благодарю за намерение, как езуит, но все же мне не легче».
Думается, именно в такие минуты из-под пера Пушкина появились горькие строки:
Но эти минуты были недолгими, они проходили, вера поэта в дружбу восстанавливалась. Он тосковал по друзьям, жаждал их ответного дружеского чувства, их моральной поддержки и с нетерпением ждал их писем. Александру Бестужеву поэт писал: «Ах! если б заманить тебя в Михайловское!..» В письме к Жуковскому укорял его: «...жду, жду писем от тебя — и не дождусь. Ради бога, напиши мне что-нибудь».
«Твои письма гораздо нужнее для моего ума, чем операция для моего аневризма, — писал он П. А. Вяземскому. — Они точно оживляют меня, как умный разговор, как музыка Россини... Пиши мне...»
В Михайловском Пушкину пришлось одному, в разлуке с друзьями встречать традиционную лицейскую годовщину. Посвященное этой годовщине стихотворение «19 октября 1825» проникнуто глубокой грустью:
Если опального поэта даже письма друзей «оживляли», то легко представить себе неуемную его радость, когда он встречал их в своей «забытой хижине». Первым, кому поэт «пожал от сердца руку», был самый преданный и благородный из его друзей, близкий ему еще с лицейских лет — И. И. Пущин.
11 января 1825 года, рано поутру, когда еще на дворе стояли сумерки зимнего утра, Пущин подкатил к парадному крыльцу михайловского дома. Впоследствии Пущин в своих воспоминаниях так писал об этом эпизоде:
«Кони несут среди сугробов... Скачем опять в гору извилистой тропой; вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились с маху в притворенные ворота, при громе колокольчика. Не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо и засели в снегу нерасчищенного двора...
Я оглядываюсь; вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим. Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об заиндевевшей шубе и шапке. Было около восьми часов утра... Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом: один — почти голый, другой — весь забросанный снегом. Наконец пробила слеза... мы очнулись. Совестно стало перед этою женщиной, впрочем она все поняла. Не знаю, за кого приняла меня, только, ничего не спрашивая, бросилась обнимать. Я тотчас догадался, что это добрая его няня, столько раз им воспетая, — чуть не задушил ее в объятиях».