Усталого, полубольного, в дорожной грязи Пушкина доставили 8 сентября во дворец к Николаю I, и между ними состоялся разговор.
Близкий к царю сановник барон М. А. Корф (в прошлом товарищ Пушкина по Лицею), слышавший потом рассказ об этом свидании от самого царя, так передавал его: «Я впервые увидел Пушкина после коронации, в Москве, когда его привезли ко мне из его заточения, совсем больного... «Что вы бы сделали, если бы 14 декабря были в Петербурге?» — спросил я его между прочим. «Был бы в рядах мятежников», — отвечал он, не запинаясь. Когда потом я спрашивал его: переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать впредь иначе, если я пущу его на волю, он очень долго колебался и только после длинного молчания протянул мне руку с обещанием сделаться иным».
Царь «милостиво» объявил, что отныне он будет личным цензором поэта. Этим он хотел добиться того, о чем с циничной откровенностью писал шеф жандармов Бенкендорф в донесении царю: «Если удастся направить его перо и его речи, в этом будет прямая выгода».
Но ни личное вмешательство царя в творчество поэта, ни постоянная мучительная опека шефа жандармов Бенкендорфа не сломили вольнолюбивых убеждений поэта. О верности идеалам декабризма Пушкин иносказательно заявил в стихотворении «Арион», написанном вскоре после освобождения из ссылки:
О роли Пушкина в общественной жизни России в пору мрачной николаевской реакции, наступившей после разгрома декабристского движения, Герцен писал: «Только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, полнила своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее».
Пушкин понимал, что его молниеносный отъезд наделает переполоху в Михайловском и Тригорском, и поэтому он 4 сентября 1826 года написал из Пскова письмо П. А. Осиповой (на французском языке):
«Полагаю, сударыня, что мой внезапный отъезд с фельдъегерем удивил вас столько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас, грешных, ничего не делается... Я еду прямо в Москву... лишь только буду свободен, тотчас же поспешу вернуться в Тригорское, к которому отныне навсегда привязано мое сердце».
«ВНОВЬ Я ПОСЕТИЛ»
Через два месяца после освобождения из ссылки поэт снова возвратился в Михайловское — надо было привести в порядок брошенные рукописи, библиотеку.
«Вот я в деревне... — писал он Вяземскому из Михайловского 9 ноября 1826 года. — Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни... и моей няни — ей-богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр.». Пушкин радовался новой встрече с теми, кто его любил, кто в тяжелую годину изгнания старался помочь ему сколько мог.
Возвращаясь из Михайловского в Москву, Пушкин 13 декабря в Пскове написал посвященные Пущину стихи:
Для первой строфы этого стихотворения Пушкин взял без изменения пять первых стихов неоконченного послания Пущину, которое писал еще в 1825 году в Михайловском.
Стихотворение это («И. И. Пущину») вместе с посланием декабристам «Во глубине сибирских руд» привезла Пущину в Сибирь А. Г. Муравьева, жена декабриста Н. М. Муравьева.
В этот приезд в Михайловское Пушкин написал и «Записку о народном воспитании». Когда царь прочел ее, он отметил, что изложенное в «Записке» мнение, «будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для будущего спокойствия» и завлекшее самого поэта «на край пропасти». Этим было положено начало высочайшей цензуре, которая так тяготила Пушкина до конца жизни.