Лёва перевёл взгляд с одного басового наследника на другого и подумал, что пора завершаться. Ему ещё предстояла встреча в банке, насчёт которой договорённости пока не имелось, но он уже предполагал, что она вот-вот возникнет. И завершил словами:
— Так что, дорогие мои, давайте считать эту историю нашей общей ошибкой, а того, кто дедушке вашему такое подсуропил, скорее всего, уже вообще на свете нет, верно?
И широко, по-алабински, улыбнулся. И заметил, что маму чуть-чуть отпустило, но сын её, явно заподозрив нечто, как-то странно взглянул на него, как бы выражая удивление столь неожиданным огуманиванием темы со стороны малоприятного гостя. Лёва тут же не преминул подозрением этим воспользоваться, не давая противнику времени на роздых. И вновь обратился к вдове:
— Вы не будете против, если мы с вашим сыном ещё какое-то время пообщаемся тет-а-тет?
Та неопределённо мотнула головой и удалилась на кухню, переживать внезапно вскрывшийся обман дедушки её покойного супруга неизвестным дарителем. Лёва же сделал привычно строгое лицо, вновь приняв дежурный облик делового человека, ценителя живописи и грозы нечистоплотных коллекционеров. И резко продолжил.
— Значит, так, парень, — обратился он к сыну, — спектакль этот я сыграл исключительно ради твоей мамы, из жалости к памяти её мужа и твоего отца. Но, как ты догадываешься, я же могу его легко и отменить, отыграв обратно. Это понятно? — И пристально глянул в негодяйские глаза наследника фуфлового Коровина.
Тот равнодушно кивнул и ответно поинтересовался:
— А чё надо-то?
— Чё? — переспросил доцент Алабин. Такой ответ сына даже несколько ободрил его. Впрочем, он уже и так сообразил, что пацан ломкий и совершенно не такой театральный, как его впечатлительные родители. А скорее всего — обычный латентный наркоша или попросту шпана, банальный выродок всесезонного разлива. — А вот чё! — И перешёл к делу: — Слушай сюда, разговор будет короткий, и вариантов развития у него всего два. Первый. Ты сведёшь меня со своим лукавым реставратором и отрекомендуешь по всей форме. Есть? — И по-отцовски глянул на молодого урода.
— Ну допустим, есть, — согласился ответчик. — Чего ещё?
— Ещё того, — продолжил Алабин, уже довольный хотя бы этим промежуточным результатом, — эскизы твои фальшаковые я готов снова забрать. Цену раздели на восемь, реши вопрос с матерью и соглашайся. Срок — сутки, я тебя наберу.
— А то чё? — с вызовом отозвался сын покойного отца.
— А то — то! Плохо будет, парень, совсем. Коли не ты, так я сам максимум неделю потрачу и человечка твоего сыщу, таких спецов по городу трое-четверо, не больше, сам понимаешь. Дальше он даст показания, потому что его очень попросят, и на тебя откроют дело. А я помогу следствию по части сличения факта с экспертизой Третьяковки. Там у нас господин Темницкий экспертом трудится, если что, ну а заодно он же у меня и в друганах состоит. — Алабин панибратски ткнул парня пальцем в грудь, демонстрируя превосходство позиции. — Всё, выбирай. — И добил заходом в тот же адрес: — А слезешь ты, парень, со своих колёс, или чем ты там организм свой набиваешь, или не слезешь, мне, если честно, без разницы. Хоть на чистяке сиди. Мне важно, что я тебя выручаю и ты мне за это должен, — такой порядок.
Сказал и увидел, что попал: и по первому пункту, и по второму. Тот, кажется, понял. Буркнул беззлобно:
— Завтра в это же время спущусь, отдам.
— И расписку новую не забудь, — напутствовал его Алабин.
А сам подумал, что встречу в банке всё же надо организовать чуть погодя, явившись с уже приготовленным для разговора товаром, чтобы убить их там сразу же, выложив на стол председателя правления заветные дарственные надписи мордами вверх, всеми четырьмя.
Через два дня нетрезвый, пожилой годами, с круглой отвислой родинкой правей пористого носа реставратор-копиист, так долго не попадавший в поле зрения Льва Арсеньевича, пахнущий так дурно, что вонища от вечно недомытого тела надёжно перебивала запах красок в подвале, где он трудился, уже пыхтел, самозабвенно дописывая талантливой рукой недостающие дарственные. Две адресовались Фёдору Шаляпину, другая — Сергею Дягилеву, и последняя, наиболее выигрышная по курсу ЦБ и с очаровательно-нежным посвящением, — Лейбе Давидовичу Бронштейну-Троцкому. Там же, в мастерской, когда пришёл забирать заказ, в дальнем углу приметил Лёва две работы на двух мольбертах под одной приглушённой лампой, среднеразмерных — масло, холст, — неизвестных ему, по-близнецки неотличимых одна от другой, словно пара предметов искусства, выколупнувшихся из одного яйца. На переднем плане — нечто зелёное с красным и слегка фиолетовокрылое. Позади — размытые контуры человеческих фигур. И ещё нечто условно лошадиное. Впрочем, хорошо не разглядел, спешил, да и не его это постороннее дело влипать в чужое. «Жаль только, копии эти множатся со скоростью орешьей скорлупы, — подумал Алабин, отдав должное исполнительскому мастерству ассистента по ремеслу. — Хотя, если уж убойного качества, то пускай». Одна копия была в раме. Другая — на подрамнике и, судя по всему, досыхала.