— Сын мой, у тебя есть в чем признаться?
— Грешен, отец, — сказал Данила, тоже принижая голос, — но не в том, в чем меня обвиняют. Но Бог правду видит. И надеюсь, хоть и долго терпит, но когда– то врежет с правой!
— Не суди Божьи дела, — строго остановил его отец Павел. — Неисповедимы его пути. О себе думай, о своей грешной душе!
— Батюшка!
— Моя духовная дочь всю ночь проплакала, горюя не только об отце, но и о тебе, негодник!
— Батюшка!
— Перед Богом все едины, но сомневаюсь, чтоб твоя заскорузлая в грехах душа стоила б хоть ее мизинца. Готовься! Он ушел, а Данила снова прильнул к замочной скважине. Мысли путались, горячечно перескакивали одна на другую. Ему, как никогда, надо зажать себя в кулак, успокоиться. Он идет по лезвию ножа! За окнами раздался легкий стук копыт, от которого у Данилы екнуло сердце. Васильев торопливо выбежал навстречу. Через несколько минут в зал вошла Наталья. Данила сжал кулаки, видя ее страдающее лицо, погасшие глаза. Она была в трауре. Слева шел Дьяков, поддерживая Наталью под руку. За ними вошел пристав, сразу метнув шарящий взгляд по сторонам, на мгновение задержал на двери, за которой прятался Данила. Тот невольно отшатнулся. Замыкал шествие Васильев. Он с почтением усадил дорогих гостей под образами, вежливо попросив Ген Дашена подвинуться, пока тот не оказался на краю лавки. Выждав, когда все расселись, Данила поднялся с четверенек. Сердце колотилось, как у пойманного зайца. Он коротко выдохнул, резко толкнул дверь. Все повернули головы, он физически ощутил десятки пронизывающих взглядов. Пристав оглянулся на дверь, там стоял огромный полицейский, загораживая выход, потом на окно. По взгляду пристава Данила понял, что второй полицейский стережет окно с улицы. Он шагнул на середину комнаты, сказал бесстрастно:
— Я просил хозяина пригласить всех, чтобы решить сразу три вопроса. Первый — чествование нового главы купечества — будет в конце. Начнем со второго. Предлагаю положить конец торговой войне. Скамейка затрещала под грузным Во– рошилой, он развернулся к приставу:
— Семен Тимофеевич, слышали? Он признает, что вел против меня войну? Пристав смолчал. До вечера оставалось недолго, а Данила сказал резко:
— Ты знаешь, о чем я говорю. Если хочешь неприятностей другим, будь к ним готов и сам. Я говорю не ясно? Ворошило скрестил с ним взгляд. Он понимал, понимал и то, что другие понимают тоже. Все знали, что от его складов на Имане остались головешки. Несчастный случай, неосторожное обращение с огнем, пьяные возле пороха. Но винить некого, ведь беглые каторжники подожгли, сами сгорели. Покосившись на Васильева, за которым стояли дюжие сыновья, на Гена с китайцами, пристава, отца Павла, Ворошило нигде не встретил дружественного лица.
— Мне не ясно, — отрезал Ворошило.
— Поясняю. Васильев избран главой местного купечества. Пристав — городская власть. Отец Павел — власть Бога. Если ты сейчас не поклянешься, что прекращаешь всякую войну против Ген Дашена, меня и кого бы то ни было, то эти трое найдут на тебя узду. Мы все поклянемся. Нарушителю не отпустят товар в городе, не пустят в трактир, не дадут комнату на постоялом дворе. Полиция, зная, кто за мир, а кто за свару, найдет, как обломать рога нарушителю. Ворошило ломал взглядом Данилу, но тот стоял прямо. Думал, одним ударом сметет переселенца, пока тот не окреп,
но оказался крепкий орешек! Один из каторжников уцелел, заброшенный взрывом в овражек. Клялся всеми святыми, что стреляли из одного ружья! У этого Ковалева, леший его задержи, четверо братьев. Любого увидишь в потемках, заикой станешь. Война получается затяжная, успеха не видать в конце.
— Ладно, — сказал он неохотно, — пока мы обессиливаем друг друга, третий… Ген Дашен поднялся, сказал с достоинством:
— Я всегда хотел, чтобы в тайге было тихо. Ворошило отмахнулся с досадой:
— Не об тебе речь. Пока перья пускаем друг другу, в город прибыли какие-то франты, баржу товару привезли. Чтоб их не пустить, я согласен на мировую. Мы свои все-таки. С китаезой сколько друг другу перья выдергиваем, а ты… Ладно, после хорошей драки песни лучше поются. Отец Павел поднялся во весь рост громадный, бухнул на стол толстую Библию в латунной обложке. Он сиял так, что глаз не было видно: