— Я не видел женщины три года, — сказал молодой заключенный. В его голосе не было сожаления, только задумчивое изумление.
— Я не видел женщины десять лет, — сказал старший заключенный. — На эту и смотреть нечего.
— Может быть, она красивая.
— Не будь дураком. Красивым женщинам это не нужно.
— Может быть, она расскажет нам, что происходит… снаружи.
— Я советую тебе с ней не разговаривать.
— Почему?
— Ты не хочешь расстаться с последним, что у тебя осталось.
— С чем?
— С самоуважением.
— Но, может, она…
Он остановился. Никто не давал приказа прекратить, и он не слышал ничего за спиной, никаких шагов, ни звука. Но он знал, что кто-то стоит у него за спиной, и он знал, кто это, и он медленно обернулся, хотя никто не приказывал повернуться, думая, что лучше броситься с башни, чем столкнуться лицом к лицу с этим человеком.
Комендант Кареев стоял перед ним на лестничной площадке. Люди понимали, что комендант Кареев вошел в комнату, возможно, потому, что он сам никогда не думал ни о них, ни о комнате, ни о том, что он в нее вошел. Он стоял неподвижно, глядя на двух заключенных. Он был высок, прям и худ. Казалось, он был сделан из костей и кожи. В его взгляде не было ни злости, ни угрозы, он вообще ничего не выражал. В его глазах никогда не проскальзывало ничего человеческого.
Заключенные видели и как он награждает охранников за выдающиеся заслуги, и как приказывает засечь до смерти арестанта — всегда с одним и тем же выражением лица. Они не знали, кто боится его больше — охранники или заключенные. Его глаза, казалось, не видели людей; они видели, казалось, не человека, а мысль; единственную мысль, на многие столетия вперед; и поэтому, когда люди смотрели на него, им становилось так холодно и одиноко — словно они выходили ночью на бесконечное открытое пространство.
Он не сказал ни слова. Два заключенных проскользнули мимо него к лестнице и поспешно спустились вниз на подгибающихся ногах; он услышал бы, как один из них споткнулся, если бы вообще их заметил. Он не отдавал им приказа уйти.
Комендант Кареев стоял один на башенной площадке, его волосы развевались по ветру. Он склонился над парапетом и взглянул на лодку. Небо над ним было серо, как пистолет у пояса.
Комендант Кареев носил пистолет вот уже пять лет. Вот уже пять лет он был комендантом Страстного острова, единственный в гарнизоне, кто мог выносить эти условия. Много лет назад, он, со штыком наперевес, воевал в гражданской войне против людей, многих из которых теперь охранял, и против родителей других заключенных. Гражданская война подарила ему шрам на плече и презрение к смерти. Мир подарил ему Страстной остров и презрение к жизни.
Комендант Кареев все еще служил революции, как он служил ей в войну. Он принял остров, как принимал ночные атаки и окопы; только это было тяжелее.
Он шел резко, легко, как будто с каждым шагом электрический разряд бросал его вперед; несколько седых волосков поблескивало на его голове, как первый подарок Севера; его губы были неподвижны, когда он бывал доволен, и улыбались, когда он злился; он никогда не повторял приказ дважды. Ночами он сидел у окна и смотрел куда-то, неподвижно, бездумно. Его звали товарищ комендант — в лицо, за его спиной — Зверем.
Лодка приближалась. Комендант Кареев уже мог различить фигуры на палубе. Он склонился над парапетом; в его глазах не было ни нетерпения, ни любопытства. Он не мог найти фигуры, которую ожидал. Он повернулся и направился к лестнице.
Охрана на первой площадке быстро выпрямилась при его приближении; они смотрели на лодку.
У подножья лестницы двое заключенных смотрели на море, перегнувшись через подоконник.
— …он сказал, что ему было одиноко, — услышал он слова одного.
— Я бы не хотел того, что он получит, — ответил другой.
Он прошел по пустому коридору. В одной из камер он увидел трех мужчин, стоявших на столе, придвинутом к зарешеченному окошку. Они смотрели на море.
В фойе его остановил товарищ Федоссич, его помощник. Товарищ Федоссич закашлялся, и, когда он кашлял, его плечи тряслись, выходя вперед, а длинная шея наклонялась, как шея изголодавшейся птицы. Глаза товарища Федоссича потеряли цвет. В них, как в замерзшем зеркале, отражались серые монастырские стены. Он смотрел одновременно застенчиво и высокомерно, как будто опасаясь и желая оскорбления. Вместо пояса он носил кожаную плеть.
Товарищу Федоссичу говорили, что Страстной остров нехорош для его легких, но это было единственное место, где он мог бы носить плеть. Товарищ Федоссич остался.