Он отдал честь коменданту и поклонился и сказал с ухмылочкой, и ухмылочка эта лаком растекалась по острым углам его слов:
— Если вам угодно, товарищ комендант… Конечно, товарищ комендант лучше меня знает, но я просто подумал: женщина прибывает сюда вопреки всем правилам, и…
— Чего тебе?
— Ну, к примеру, наши комнаты сгодятся для нас, но не думаете же вы, товарищ, что женщине понравится ее комната? Не хотели бы вы, чтобы я ее немного улучшил?
— Не переживай. Для нее комната достаточно хороша.
Во дворе заключенные кололи дрова. Широкая арка открывалась на море, и охранник стоял в ней, спиной к арестантам, следя за лодкой, которая мягко покачивалась, вырастая, приближаясь в бледно-зеленом тумане волн и неба.
Топоры рубили дрова безразлично, одно за другим; заключенные тоже смотрели на море. Статный господин в ободранной тюремной робе прошептал своим товарищам:
— Правда, это ж лучшая история, что я слышал. Видите ли, комендант Кареев подал в отставку. Я полагаю, пять лет Страстного острова не так просто дались его нервам. Но как бы они справлялись с этим местом, без Зверя-то? Ему отказали.
— Где бы они нашли другого идиота, который мерз бы тут ради революционного долга?
— И условие, которое он поставил руководителям на материке: пришлите мне женщину, любую женщину — и я останусь.
— Просто так: любую женщину.
— Ну, господа, это же естественно: хороший красный гражданин позволяет вышестоящим выбирать для себя пару. Оставляет это на их усмотрение. И все — во имя долга.
— А вы можете себе представить, как низко нужно пасть женщине, чтобы принять такое предложение?
— А мужчина, который сделает это предложение?
Михаил Волконцев стоял в стороне от других. Он не смотрел на море. Топор сверкал над его головой ритмично, неистово, безостановочно. Прядь черных волос поднималась и опадала над его правым глазом. Один из рукавов был порван, и проглядывала мускулистая рука, молодая и сильная. Он не принимал участия в разговоре, но, когда он бывал свободен, он любил разговаривать со своими товарищами, заключенными, долго и обстоятельно; но только чем больше он говорил, тем меньше они знали о нем. Только одно они знали о нем точно — когда он говорил, он смеялся; смеялся радостно, легко, мальчишески-небрежно; и это было важно знать о нем — что он был человеком, который даже после двух лет Страстного острова мог так смеяться. Только он один и мог.
Арестанты любили говорить о своем прошлом. Их воспоминания были единственным будущим, которое у них оставалось. И было так много воспоминаний: об университетах, в которых они преподавали, о больницах, в которых они работали, о зданиях, которые они спроектировали, о мостах, которые они построили. Все они были полезны и много работали в прошлом. И у всех них была общая черта: красное государство решило избавиться от них и бросить в тюрьму, по той или иной причине, а иногда и вовсе без причины; возможно, из-за неосторожно оброненного слова: возможно, просто потому, что они были слишком способны и слишком хорошо работали.
Михаил Волконцев единственный из них не мог говорить о прошлом. Он говорил о чем угодно, и часто на такие темы и в такое время, что лучше бы ему промолчать; он рисковал, рисуя карикатуры на коменданта на стенах своей камеры; но он не говорил о своем прошлом. Подозревали, что когда-то он был инженером, потому что он всегда подписывался на любую работу, которая требовала умений инженера, например ремонт динамо-машины, питавшей радиомачту. Но больше никто о нем ничего не знал.
Сирена лодки взревела снаружи. Заключенный махнул рукой в сторону моря и провозгласил:
— Господа, поприветствуйте первую женщину на Страстном острове!
Михаил поднял голову.
— Откуда такой восторг, — спросил он безразлично, — по поводу дешевой бродяжки?
Комендант Кареев остановился на входе во двор и медленно подошел к Михаилу. Остановился, молча глядя на него. Но Михаил, казалось, его не замечал, поднял топор и расщепил еще одно полено. Кареев сказал:
— Я тебя предупреждаю, Волконцев. Я знаю, как мало ты боишься и как сильно ты любишь это показывать. Но ты не будешь высказываться по поводу этой женщины. Ты оставишь ее в покое.
Михаил запрокинул голову и невинно посмотрел на Кареева.
— Конечно, комендант, — сказал он с очаровательной улыбкой. — Она будет оставлена в покое, поверьте моему хорошему вкусу.
Он собрал охапку дров и направился к двери подвала.
Сирена лодки взревела снова. Комендант Кареев отправился встречать ее на причале.