— Вы его послали?
— Нет. У меня есть для него доктор. Очень полезно иметь врача среди заключенных; раньше был хирургом в Санкт-Петербургской медицинской академии. Сейчас прижигает несчастному ногу — каленым железом… А что у вас здесь?
— Моя одежда.
— Зачем вам столько?
— Зачем вы носите этот пистолет?
— Это моя профессия.
— А вот это, — показала она на нишу — моя.
— А-а-а. — Он посмотрел на одежду, на нее, пожал плечами. — Да, и неплохо вас кормящая… Да, если вы столько зарабатывали, зачем приехали сюда?
— Я устала. Я услышала о вас — и мне это очень понравилось.
— Что же вы услышали?
— Что вы — самый одинокий мужчина во всей республике.
— Ясно. Жалость?
— Нет. Зависть.
Она наклонилась и достала из чемодана платье из темного мягкого атласа.
— Подержите, — приказала она, доставая палантин, встряхивая его пушистый меховой воротник, нежно поглаживая и осторожно вешая в нишу. Он осторожно держал платье, и его пальцы медленно двигались под гладкими, мерцающими складками, мягкими и изумительными, как шкура какого-то загадочного зверя. Он сказал:
— Вам здесь такое не понадобится.
— Я думала, они вам понравятся.
— Я не замечаю тряпок.
— Отдайте мне платье. Его не держат вот так, за подол.
— Зачем вообще такие вещи?
— Оно красивое.
— Оно бессмысленное.
— Но оно красивое. Разве это не причина, чтобы привезти его?
— Кому-то из нас, — сказал комендант Кареев, — многому предстоит научиться.
— Да, кому-то из нас предстоит, — ответила она коротко.
Она склонилась над чемоданом и извлекла длинную шелковую ночную рубашку. Она демонстрировала роскошь своих утонченных принадлежностей естественно и безразлично, как будто это все было ожидаемо, как будто она не замечала изумленных глаз Кареева: как будто она не знала, что эта элегантность модного будуара, будучи перенесена в монашескую келью, была испытанием и для обледеневших стен, и для угрюмого коммуниста, и для самого долга, который она выполняла. Возле пыльной бутылки, державшей свечу, она поставила пуховку с пудрой.
Он спросил грубо:
— Вы вообще понимаете, где находитесь?
— Я думаю, — ответила она с легчайшей улыбкой, — что вы однажды могли бы пожелать подумать о местах, где вы не были. Однажды.
— У меня не так много желаний, — ответил он сурово, — кроме тех, что приходят на официальных бланках с печатью партии. Если она приказывает мне остаться здесь — я остаюсь.
Он посмотрел на ряд платьев в нише и нетерпеливо пнул открытый чемодан.
— Вы с этим закончили? — спросил он. — Я не так много времени могу потратить на помощь вам.
— Вы не так много времени на меня потратили, — пожаловалась она, — вас все утро вызывали.
— Меня снова вызовут. У меня есть дела поважнее, чем развешивание этого вашего барахла.
Она извлекла шелковую туфельку и стала пристально изучать пряжку.
— Мужчина, который вчера ночью пришел ко мне, — спросила она. — Куда вы его дели?
— В карцер.
— В карцер?
— Пять метров под землей. Там можно было бы плавать, если бы стены не замерзли. Но они замерзли. И я поставил ему предел.
— Предел чего?
— Света. Когда мы ставим предел, мы накрываем дыру крышкой. И пока мы не откроем ее, чтобы бросить ему еду, он может быть слепым, потому что глаза все равно ничего не увидят.
— Сколько дней продлится его заключение?
— Десять дней.
Она наклонилась за второй туфелькой. Она осторожно поставила их под складками длинного халата. Спросила с легкой улыбкой:
— Неужели мужчины думают, что такое наказание удовлетворит женщину?
— А что бы сделала женщина?
— Я бы заставила его извиниться.
— Но вы бы не хотели, чтобы я застрелил его? За неповиновение. Он никогда не извинится.
— Увеличьте его наказание, если он не согласится.
— Он — тяжелый случай. Я многих здесь сломал, но он, как сталь, пока. Он не заржавел на Страстном острове — пока.
— Ну? Вас разве интересуют только те, кого легко сломать?
Комендант Кареев подошел к двери, открыл ее и дунул в свисток.
— Товарищ Федоссич, — приказал своему помощнику, когда шаркающие шаги остановились у двери, — приведите сюда гражданина Волконцева.
Товарищ Федоссич удивленно посмотрел на Кареева. Взглянул в комнату, на Джоан, глазами, полными возмущенной ненависти. Он поклонился и потащился обратно.
Они снова услышали его шаги, смешанные с гулкой поступью Волконцева. Федоссич распахнул дверь ногой и, отступая, втягивая голову в плечи в угодливом поклоне, прижав локти плотно к бокам, пропустил Михаила, затем приблизился к Карееву и заметил, мягко улыбаясь (его улыбка казалась одновременно застенчиво извиняющейся и высокомерной):