И еще один человек не двигался, когда она входила. Михаил сидел один у свечи и читал одну и ту же книгу уже в третий раз. Он поворачивал страницу и склонялся ниже, когда дверь открывалась, чтобы впустить ее.
— Доброе утро, мисс Хардинг, — заключенный, некогда бывший графом, поприветствовал ее. — Как чудно вы выглядите! Могу ли я вам чем-то помочь? Что это такое?
— Доброе утро, — сказала Джоан. — Это радио.
— Радио!
Они окружили ее. потрясенные, нетерпеливые, любопытные, глядя на коробочку откуда-то, где история, для них остановившаяся, все еще шла вперед.
— Радио! — сказал граф, поправляя монокль. — Значит, я все же не умру, не увидев ни одного.
— Что такое радио? — спросил старый профессор.
Товарищ Федоссич, рисовавший плакат, сидя в одиночестве за столом в углу, опустил кисть и посмотрел вверх, с отвращением передернув плечами.
Джоан опустила радио на алтарь, под портретом Ленина:
— Это нас немного взбодрит.
— Прелестная мысль! — граф галантно щелкнул каблуками. — И что за прелестное платье! В старину мы говорили — женщина была цветком творения, а платье — лепестками.
— Ничто не может погасить факел человеческого прогресса, — печально сказал седовласый профессор. Его волосы были белыми, как крылья ангелов на стенах, его глаза так же грустны и невинны, как их.
Высокий молодой заключенный — светлые волосы взлохмачены, и лицо еще бледно после пятидесяти ударов кнутом — сказал мягко, нервными пальцами застенчиво касаясь радио:
— Я не слышал музыки… три года.
— Первый концерт, — объявила Джоан, — на Страстном острове.
Радио зашипело, закашлялось, словно прочищая горло. Затем — первые ноты музыки полились в храм, как капли, падающие в глубокий застоявшийся пруд, который никогда не тревожили звуки жизни.
Судьбы рука проводит вечную черту.
Твое лицо так близко к моему…
Женский голос, проникнутый острой радостью, пел о памяти, смягчающей горечь, как осенний день, все еще дышащий прошлым солнцем и отдающий его тепло без грозы, без бури, с первой каплей первого холодного дождя.
Музыка летела к изуродованным фрескам, к книжным полкам и плакатам и свечам из внешнего мира. где жизнь дышала и посылала им единственный слабый порыв. И они стояли, и их сердца были открыты в страстном желании не упустить этот порыв, благоговейно, как на литургии, воспринимая музыку не ушами, а душой, чем-то странным, сжимающимся в груди.
Они не говорили, пока голос диктора не произнес, что это станция из Ленинграда. Тогда светловолосый юнец нарушил тишину:
— Это было прекрасно, мисс Хардинг… Почти так же… — Сильный кашель сотряс худые плечи, прерывая его. — Прекрасно, как и вы сами… Спасибо…
Он схватил ее руку и прижал к губам и держал дольше, чем того требовала благодарность.
— Ленинград, — заметил граф, поправляя монокль, с усилием возвращая на свое лицо непринужденную улыбку. — В мои дни это был Санкт-Петербург. Занятно, как бежит время… Набережные Невы были все белые. Снег скрипел под полозьями саней. У нас тоже была музыка, в Аквариуме. Шампанское, искрящееся в бокалах, музыка и девушки, которые приводили в восторг, как шампанское…
— Я из Москвы, — сказал профессор. — Я читал лекции… в университете. История эстетики — это был мой последний курс.
— Я с Волги, — продолжил воспоминания светловолосый юноша. — Мы строили мост через Волгу. Он сверкал на солнце — как стальной нож, рассекавший тело реки.
— Когда мадемуазель Колетт танцевала в Аквариуме, — сказал граф, — мы бросали золотые монеты на столы.
— Молодые студенты слушали меня, — прошептал профессор. — Раскрасневшиеся щеки, блестящие глаза… Молодая Россия…
— Это должен был быть самый длинный мост в мире… Возможно, однажды… Я вернусь и… — Он не закончил, закашлялся.
— Я верю в Россию, — торжественно, как пророк, проговорил профессор. — Наша Святая Русь знавала темные времена и прежде и восстанавливалась в торжестве. Ну и что, что мы должны опасть, как осенние листья? Россия выживет.
— Мне кажется, гражданка, — товарищ Федоссич поднялся медленно и приблизился к Джоан, расправляя плечи, — что это может оказаться незаконным — включать тут ваше радио.
— Неужели, товарищ Федоссич?
— Если вы спросите меня — да. Но потом — у меня нет права голоса. Может быть, для коменданта Кареева все и в порядке. Пребывание здесь женщины тоже считалась незаконным. Но теперь — как они могут в чем-то отказать такому достойному человеку, как комендант Кареев?