— Что ты имеешь в виду, Джоан?
— Давай сбежим вместе — все трое. Я знаю, что ты не можешь уехать без разрешения, но мы возьмем аварийный катер. Мы поедем в Нижнє-Колымск. У меня там друг — торговец из Англии. У него влиятельные связи с КГБ — их здание прямо напротив его дома на той же улице.
— А… потом?
— Он организует для нас поездку на английском корабле за границу, в далекие-далекие страны. В Америку. И там Мишель отдаст мне мою свободу. Это справедливый обмен. А затем…
— Джоан, я состоял в партии двадцать два года. В партии, которая боролась за революцию.
— Которая боролась за них? За людей, за коллектив? Посмотри на них, на эти миллионы. Они спят, едят, женятся и умирают. Найдется ли среди них хоть один, кто почтит память доблестного воина своей слезой, воина, отдавшего жизнь за исполнение их желаний?
— Они мне братья, Джоан. Ты не понимаешь сути нашего чувства долга, нашей великой борьбы. Они голодают. Их необходимо кормить.
— Но твое собственное сердце умрет от голода.
— Они без всякой надежды трудились многие века.
— Но ты откажешься от своей последней надежды.
— Они сполна настрадались.
— Но тебе только предстоит узнать суть страданий.
— У меня есть огромный долг…
— Он у нас у каждого есть. Священный нерушимый долг, и мы проживаем свои жизни в попытках нарушить его. Наш долг — по отношению к самим себе. Мы боремся с ним, мы душим его. мы идем с ним на компромиссы. Но настает день, когда он отдает нам приказ, последний, самый главный приказ — и его мы не можем больше ослушаться. Ты хочешь уехать. Со мной. Ты хочешь этого. И вот самая главная причина всему. Ты не можешь подвергать это сомнению. А когда ты не можешь более подвергнуть это сомнению, ты понимаешь, что вот он — твой долг.
Он беспомощно простонал:
— Ох, Джоан, Джоан…
Она торжественно стояла подле него, словно жрица, смотрящая в будущее, но слова ее были мягкими, мечтательными, и ее голос словно улыбался ему с ее серьезных губ, и казалось, что его привлекали к ней вовсе не слова и не голос, а лишь призрачные движения ее губ, искушая его, отбивая всякую способность к сопротивлению, маня в будущее, которое имо был подвластно и которого Ссім он не ведал.
— И прямо там, далеко-далеко, будут гореть электрические огни на темных бульварах… и они будут играть «Песню пляшущих огоньков»…
Он покорно прошептал:
— …и я вынесу тебя на руках из машины…
— … и я научу тебя танцевать…
— …и я буду смеяться, смеяться и никогда вновь не стану чувствовать себя виноватым…
— Так мы едем?
Казалось, он внезапно проснулся. Он отошел в сторону и закрыл глаза. Когда он вновь открыл их, она увидела тот взгляд Чудовища, о котором уже успела позабыть.
— Корабль отплывает на рассвете, — медленно произнес он. — Я велю им подождать до полудня. Ты можешь собирать свои вещи. В полдень ты уедешь, одна.
— Таков твой выбор?
— Я знаю, чего теряю. Но есть то, чего я позволить себе не могу. Я хочу, чтобы ты уехала, до того, как для меня будет слишком поздно.
— Повтори это снова. — Ее голос был спокоен, как и его, безразличен.
— Завтра. В полдень. Ты уедешь. Одна.
— Хорошо, комендант. Тогда я пойду спать, раз завтра мне предстоит долгая поездка… Доброй ночи… Когда ты будешь думать обо мне, помни лишь то, что я… любила тебя.
VI
Большой чемодан был открыт посередине комнаты Джоан. Она неторопливо складывала вещи и клала их в него, одну за другой. Тапочки она завернула в бумагу. Она собрала свои чулки, которые словно тонкой кинопленкой натягивались у нее в руках; стеклянные бутылочки с духами и белые пудреницы отправлялись туда же. Она безмолвно передвигалась по комнате, никуда не спеша. Она была необычайно спокойна и вела себя так же безразлично, как в тот день, когда разгружала этот же самый чемодан три месяца назад.
Сквозь рев моря она порой слышала сильный звон колоколов на ветру. Грязно-белое море, мутное, как помои, яростно качалось, готовое вылиться из ведра. Взбивающиеся брызги пены грозили загрязнить своей серостью все небо.
Дважды Джоан выходила в гостиную и смотрела на соседнюю к ней комнату. Дверь в нее была открыта, и внутри она была пуста. Новый ковер сиял синевой при свете дня. Постельное кружево было расправлено, подушки безмятежно покоились у изголовья кровати. Еще одна подушка, однако, лежала у стены в дальнем углу комнаты.