В монастыре было тихо. Ветер бродил в покинутых кельях высоко под сводами башен. Внизу же, по длинным запыленным залам, раздавались осторожные шепотки, словно укрощенные порывы ветра.
— …и все это время она была его женой.
— Я не завидую ему.
— А я да. Вот бы у меня была женщина, которая бы так меня любила.
Среди ютящейся у лестницы группки людей вздыхал пожилой профессор, который время от времени шепотом причитал, вздыхая:
— Сколь же одиноко здесь снова станет без нее!
— А я рад, что она уезжает, — ответил усталый голос, — ради ее же собственного блага.
У окна генерал прислонился к плечу графа. Они наблюдали за морем.
— Ну, Чудовищу было не впервой заставлять людей страдать, — прошептал генерал. — Теперь настал его черед.
— Он возвращает то, что занял, — отметил граф, — и его это еще как интересует.
Товарищ Федоссич с трудом и кряхтя прислонился к подоконнику. Он не смотрел на море, а на платформу башни под колоколами расширившимся зрачками. На парапете стояла высокая фигура мужчины. Товарищ Федоссич прекрасно знал, о чем думает комендант.
Комендант Кареев стоял на башне, и ветер трепал его волосы. Он смотрел вдаль, туда, где плывшие нескончаемым потоком серые облака уходили за линию побережья и всего того, что лежало за ним. Коменданту Карееву довелось повидать длинные городские улицы с выстроенными на них баррикадами, посреди которых реяли людские флаги и лилась людская кровь, где за каждым углом, с каждой крыши пулеметы заходились в смертельном кашле, что был страшнее чахоточного. Он повидал длинные траншеи, где за колючей проволокой скрывались тонкие, отливающие голубым безмолвные лезвия, поджидавшие своих жертв, решительные и беспощадные. Но никогда его лицо не выглядело таким, как сейчас.
На лестнице за ним зазвучали шаги. Он развернулся. К нему поднимался молодой инженер, который тащил за собой новую стремянку и красный флаг. Старый флаг уже был серым и покинуто дрожал, переживая свои последние конвульсии, высоко над куполом башни, покрытым снегом.
Инженер взглянул на него. В его юных голубых глазах была видна та печаль, которую он разделял вместе с комендантом. Он медленно сказал:
— Сегодня выдалось плохое утро, комендант. Серое. Без солнца.
— Солнца не будет еще долго, — сказал Кареев.
— Мне холодно, так холодно. И… — он посмотрел Карееву прямо в глаза, — не только мне одному, комендант.
— Нет, — ответил комендант Кареев, — не только тебе одному.
Инженер прислонил стремянку к стене башни. Затем он развернулся и сказал, словно каждое слово должно было пронзить бездонные мрачные зрачки того человека, которого он до этого момента ненавидел:
— Если бы я понял, что здешний климат вредит моей крови, то я бы сбежал на конец света, если бы только был свободен.
Кареев взглянул на него. Затем медленно поднял глаза наверх, к старому флагу, которой боролся с ветром посреди нависших облаков и на фоне белеющего снега. Он мечтательно и совсем невпопад сказал:
— Взгляни на этот красный флаг. Красный на фоне белого снега. Они не смотрятся вместе.
— Флаг выцвел. — медленно сказал инженер. — Снег вобрал в себя его цвет.
— Он был соткан из дешевой материи. Хорошая вещь сохранит свой цвет в любую погоду.
— Все это к переменам, комендант. Он отслужил свое.
Он взобрался на стремянку и снова оглянулся на человека позади. И внезапно заговорил, словно вспыхнув стремительным пожаром, со всей торжественной серьезностью пророка, четким и вибрирующим на ветру голосом:
— Спустя тысячу лет, комендант, не важно, станет ли мир красным, как этот флаг, или белым, подобно снегу, кого еще будет волновать, что один из коммунистов на маленьком пятнышке острова отдал свое сердце и свою кровь во славу мировой революции?
Дверь Джоан была открыта. Комендант Кареев, поколебавшись, все же решил пройти мимо. Но она заметила его и окликнула:
— Доброе утро.
— Доброе утро, — ответил он.
— Ты не зайдешь? Мы же не расстаемся, как враги, верно?
— Конечно же нет.
— Быть может, ты поможешь мне собраться? Вот, можешь сложить за меня это вельветовое платье?
Она протянула ему то платье, которое надела к ужину прошлым вечером, его любимое. Он сложил его, протянул обратно ей и бесцеремонно сказал:
— Прости. Мне тебе помочь особо нечем. Я занят.
И он вышел. В коридоре его остановил товарищ Фе-доссич. Федоссич поклонился и мягко сказал: