Зрение постепенно привыкает к полутьме. Эмир по-прежнему не произносит ни единого слова, но не скажу, что в коморке слишком тихо. За дверью царит атмосфера праздника и безудержного веселья: лязганье бокалов, завывание песен и всеобщее улюлюканье разбавляет только отяжелевшее дыхание Эмира, опаляющее кожу лица, и бешеный ритм моего сердца, подстраивающийся то ли под мелодичную трель свирели, то ли под его дыхание.
К своему стыду, это реакция не на пережитый страх, а на волнующую близость Эмира. Разум, как и сердце помнят ту боль, они живут с ней по сей день, но телу моему совершенно плевать, что когда-то его предали. Тело моё больше не чувствует душевных терзаний. Оно имеет другую память, но такую же долговременную.
Его близость становится слишком тесной в буквальном смысле, а телесный контакт — самым что ни на есть прямым, и за неимением зрительного прикосновения кажутся куда более осязаемыми.
Сначала Эмир не напирает. Он поочерёдно проверяет мои карманы, а я безропотно позволяю. Следом он заводит руки за спину и обшаривает каждый миллиметр моего тела. Не найдя ничего такого, что могло бы вызвать у него подозрения, он дотрагивается до моих ушей, с осторожной нежностью ощупывает мочки, пальцами обводит раковины, но и тут не находит никаких украшений. С ушей он плавно спускается на шею, обнимает её пальцами, касания становятся навязчивыми. Кажется, Эмир слегка забывается: он невесомо очерчивает линию выпирающих ключиц, учащая мой и без того лихорадочный пульс и плавя последние клетки мозга.
Эмир крадёт у меня дыхание, когда рука его наглым образом пробирается в скромный вырез на груди. Разум вмиг остужается, он посылает сигнал бедствия моему предательскому телу, ругает меня за такую непростительную опрометчивость. Тогда я слышу металлическое лязганье. Это бренчит медальон о цепочку. Эмир смыкает пальцы на дорогущем металле. Он одним рывком срывает с моей шеи тонкую удавку, о которой я совсем забыла, а следом я слышу, как по полу рассыпаются некоторые звенья от неё.
Дыхание тут же возвращается ко мне, и ощущение неловкости появляется. Оно теперь витает в воздухе, коромыслом нависая надо мной.
С отвисшей челюстью, я наблюдаю за тем, как Эмир протискивается между мной и стеной, слегка приоткрывает дверь. В узкую щель он просовывает цепочку той самой «маме», что провожала меня. Он что-то шепчет ей, а та в ответ понимающе кивает, после чего Эмир возвращается в коморку и тотчас сокрушает меня своими крепкими объятиями.
Он прижимает меня к себе так, словно я стала его спасительным глотком воздуха, но тем не менее ему всё равно не удаётся надышаться мною. Он прижимает меня к своей груди неистово, словно объятиями можно исправить что-то непоправимое, будто они имеют целебное свойство.
Эмир неустанно нашёптывает моё имя, перепутав его с молитвой о прощении грехов своих. Он губами касается изгиба моей шеи, щекочет кожу своим дыханием. Ладони его забираются под мой плащ, они уже во всю гуляют по спине, плавно спускаются на поясницу, талию, а затем Эмир накрывает живот. Он оглаживает его нежными прикосновениями и такими осторожными, словно под его ладонью тончайшее стекло.
Я не знаю, как всё это можно расценивать. Я совершенно теряюсь в мыслях, в этом буйстве различных чувств и эмоций, среди которых есть место и противоречивым, недостойных этого мужчины. И эти чувства доминируют, они оттесняют на задний план всё то светлое, что когда-то вызывал у меня Эмир.
Малышка внутри меня почувствовала рядом с собой чужака, поскольку больно пинается ровно в то место, где в настоящий момент покоится рука Эмира.
— Удивительно… Никогда ничего подобного не испытывал, — тут же шепчет он на ухо мне. — Это же было наше первое… Что это, Диана… Как это можно назвать? Рукопожатием? — улыбается он. Мне видеть его не нужно, чтобы понять, что губы его сейчас расползлись в широченной улыбке. — Ну же, малыш, сделай это ещё раз…
— Не обольщайся. Одного раза тебе и так за глаза хватит! — горло прочищаю от хрипоты и руку его скидываю с себя. — И ничего удивительного в этом нет. Можно подумать, у Софии ребёнок не пинался во время беременности.
Внезапно во мне просыпается чувство озлобленности, граничащее с чем-то непозволительным. То, что не дозволено испытывать к женатому мужчине. Женатому на той, кого он презирал, кого теперь презираю и я. Их обоих я ненавижу.
— Пинался, наверное, — обыденно отвечает Эмир, откинувшись на стену. — Этот момент я не застал, да и не пытался.
— То есть?
— Ну, если не вдаваться в подробности, то я не трогаю Софию, а взамен на это она не трогает меня.