Усмехнувшись, как ей показалось, по-женски мудро, Дина перекинула с руки на руку Ксеньку и проследовала за мужем на кухню.
Димка сидел за столом, сложив подбородок в ладони, изучал незатейливую лубочную картинку на стене. Цветочки в вазочке. Аккуратные красные розочки, развернутые старательно выписанными головками к зрителю. В ясных коричневых глазах его стояла ненависть. Сочная, звонко дрожащая ненависть. Лед в стакане с виски. Красиво, черт. Как там в песне поется? «Ты любила холодный, обжигающий виски»? Точно, любила. Это про нее. И сейчас любит. За эту вот звонкую ненависть и любит. Что ж, сиди, ненавидь. Все равно никуда не денешься. При мне будешь. Что с ненавистью, что без ненависти…
– Ты есть будешь? – проговорила Дина почти нежно. – Там картошка на плите. Жареная.
– Нет. Не хочу.
– Хм, странно… Уже покормили, что ли?
– Где это меня покормили? – перевел Димка глаза с картинки на стоящую в дверях кухни жену. – Что за странные выводы?
– Ну, я не знаю где… Там, наверное, где был весь вечер, там и покормили…
– Ладно, давай свою картошку. Лучше съесть, чем с тобой объясняться.
– Да ладно… Чего ты запсиховал опять? Я ж просто так спросила…
– Дин, ты никогда и ни о чем просто так не спрашиваешь. Просто так – это не для тебя. Мне вообще иногда кажется, что ты не живешь, а в какую-то игру играешь, для самой себя завлекательную. И что все мы для тебя – я, Танька, Ксенька – просто фишки в этой игре. Косточки для выбрасывания такие. Сегодня выбросила так, завтра по-другому… Мне иногда очень даже не по себе становится…
– Да ладно тебе, Димк… Не сочиняй. Какие фишки-косточки? Просто я устаю очень. Целый день дома одна, Ксенька капризничает… Танька опять же нервы треплет, помощи от нее не дождешься… Ой, Дим, я же вспомнила, куда она ушла! У них же сегодня вечер в школе! Как его… Осенний бал, вот! Ты помнишь, какой у нас в школе был всегда осенний бал? Третья пятница сентября… Помнишь?
– Помню…
– Ты еще танцевал с нами по очереди. Танец со мной, танец с Майкой… Кстати, она звонила сегодня. Спрашивала, что мне на день рождения подарить.
– А ты что, собираешься устраивать день рождения? Учти, у меня зарплата только после двадцать пятого будет…
– Да ничего я не собираюсь устраивать! Майка придет, посидим… Она, между прочим, всегда со своим «хлебом» приходит. И вино принесет, и закуску…
– А тебе как, не стыдно ее этот «хлеб» есть? День рождения-то у тебя все-таки!
– Ой, да ладно…
– Чего – ладно? Она, между прочим, тоже на одну зарплату учительскую живет.
– Кто? Майка? На зарплату? Да ты хоть знаешь, какие она от Гофмана алименты получает? Там, в этих алиментах, пять твоих зарплат заложено, между прочим! Если не десять!
– Да ничего она не получает! Он, как в Германию свою укатил, ни разу ей ничего не выплатил!
– А ты откуда знаешь?
– Да ничего я не знаю… Так, догадываюсь просто… И вообще… Давай свою картошку! Я и впрямь есть захотел.
– Сам возьми, раз захотел! Видишь, у меня ребенок на руках!
Ксенька, словно почувствовав материнское недовольство, закряхтела, вывернулась упругим плотным тельцем, потянула руки к отцу. Потом захныкала требовательно, сжимая и разжимая пухлые ладошки.
– Ну что ты рычишь все время, Дин… – протянул руки к ребенку Дима. – Смотри, она уже боится тебя…
– Да никого она не боится! Просто спать хочет. Ты тут ужинай, я пойду ее уложу…
Резко развернувшись в дверях, она шагнула в узенький коридорчик, унося недовольную Ксеньку. Тоже сбежала, получается. От соблазна сбежала. Испугалась дальнейшего развития разговора. Вот всегда у них так! Как только про Майку речь заходит, сразу опасная недосказанность повисает в воздухе. Хотя и не сказать, чтобы она уж такая тяжелая была, эта недосказанность. Это как поход по тонкому льду. И страшно, и все равно пройти тянет. Нервы себе пощекотать…