Он стоял передо мной — уже не муж и не возлюбленный, но оттого странным образом еще более родной и близкий. Я даже не прощалась с ним. Я буду любить его независимо от того, рядом он или нет. Любовь не зависит от присутствия или отсутствия человека. «Ты бессмертна, пока я живу». Жорж так и не написал этого стихотворения, но мне на всю оставшуюся жизнь вполне хватит единственной строчки.
Володя усваивал информацию на удивление быстро. Несмотря на то, что в мое повествование то и дело вклинивались со своими комментариями и Макс, и Игорь. Но больше всего меня поразила реакция Владимира Ильича.
— Это ничего не меняет, хотя многое объясняет. Я польщен вашим доверием, но должен сказать, что в любом случае собирался увозить Нику куда-нибудь подальше от этих мест.
— Куда это? — хором спросили Разумовский и Одинцов.
Ситуация снова начала напоминать битву богов и гигантов, а мне казалось, что наконец-то все утряслось.
— Никуда, — улыбнулась я самой милой из своих улыбок. — Меня сложновато упаковать в чемодан и провезти в качестве багажа.
— Надо будет, упакую, — заявил Володька. — Тут не до китайских церемоний.
— Об этом поговорим позже. — Я старалась не взорваться и не накричать на гостей. — Кстати, об упаковке. Давайте вернем кухонный шкафчик на место.
Им явно не хотелось менять тему, но отказаться они не посмели и двинулись на кухню. Вот тогда-то и был разыгран следующий акт этого представления.
Двигая шкафчик, они чуть сильнее накренили его, и с самого верха слетел пыльный старый коричневый конверт внушительных размеров и смачно хлопнул Разумовского по макушке.
— Однако, — мягко выразился тот.
А я стояла и смотрела на него взглядом, полным узнавания. Ну конечно, конверт, с которого для меня началась вся эта история.
Аристотель Петрович — легконогий вестник нашей почты, аврал с протекающим потолком, телефонный звонок… Я вспомнила тот день в мельчайших подробностях, будто кино смотрела. Звонок, звонок, позвольте, что же было связано со звонком? Он был явно междугородный. Я не успела взять трубку. Больше не перезванивали. А потом сосед затопил меня, и я забыла и о конверте, и о звонке.
По коричневой шкурке шла красная отчетливая надпись «Нике Казанской», то есть писал человек, знавший, как мне не нравится мое полное имя; скачущие печатные буквы, хоть и под линеечку — никогда Жорж не умел писать нормальными печатными буквами.
Я стояла как зачарованная и смотрела на пакет, который мне мог прислать только Жорж.
Трое мужчин собрались вокруг меня и пытались заглянуть мне в лицо. Взгляды у них были встревоженные. И то сказать — падает со шкафчика пыльный конверт, хлопает по макушке одного, а в ступор впадает другой.
— Конверт, — уточнила я, показывая на пол.
— Конверт, конверт, — покладисто грянули хором мои гости. Видимо, повествование о годах минувших навело их на общую мысль о том, что с головой у меня в любой момент могут начаться проблемы. И вот, кажется, начались. Поэтому, если я говорю «конверт», надо соглашаться, что «конверт», тем более что это действительно конверт.
Вся эта жуткая работа мысли на скорости триста тридцать три оборота отразилась на их лицах. И мне даже стало как-то жаль мужчин, вынужденных иметь со мной дело. Но ненадолго жаль, честно говоря. Я потянулась к заветному предмету, Игорь и Володя кинулись его поднимать и естественно столкнулись лбами. Раздался хорошо слышный стук, оба одновременно ойкнули и выпрямились, одинаковым жестом потирая травмированные лбы. Прямо картинка Эшера — он любил такие черно-белые зеркальные изображения.
— Судя по твоему лицу, там что-то важное, — сказал Макс.
— Я сама не знаю, важное или нет, — жалобно объяснила я. И даже поставила рекорд краткости, описывая события, сопутствующие появлению конверта в моем доме. Правда, краткость краткостью, но про унитаз-слоник в цветочках я не могла не упомянуть. Почему-то сравнение унитаза со слоником насмешило моих дорогих гостей больше всего. Они хохотали от души, постанывая, повизгивая и вытирая выступившие на глазах слезы. Поняв, что какое-то время они будут заняты собой, я приступила к содержимому конверта. Вскрывала я его с особой тщательностью, как будто от этого что-то могло зависеть. Даже не поленилась порыться в тумбочке в поисках ножниц и аккуратно разрезать его сбоку. Затем вытряхнула над кухонным столом.
Бумаги, скрепленные какими-то тинейджерскими скрепочками в красно-желто-синюю полоску, тяжело плюхнулись на гладкую поверхность.
— Кто же присылает письма оптом за истекший отчетный период? — поинтересовался Макс. — Или это не письма? Тогда извини.
— Были бы письма, тоже не грех извиниться, — поведала я безответному стульчику, сиротливо ютившемуся в уголке. На самом деле не стоило вообще заводиться: педагогика — это не моя стезя, а Макс слишком большой мальчик, чтобы я питала надежды его перевоспитать. Да и вообще не до него сейчас.
Чаще всего я стараюсь не опережать события и не вылазить со своим мнением первой в том случае, если рядом еще кто-то жаждет высказаться по данному поводу. Это золотое правило исповедовал незабвенный Юрий Никулин: если у него спрашивали, слышал ли он какой-то анекдот, он неизменно отвечал: «От вас — нет».
Сейчас рядом со мной находилось трое взрослых неравнодушных ко мне мужчин, гораздо лучше разбирающихся в проблеме, которая свалилась мне на голову (ну не мне, ну Разумовскому), нежели я сама. Однако я подавила готовые вырваться уже слова и замерла над своими бумагами. Такую свинью мог подложить только Жорж и никто другой. И что теперь со всем этим прикажете делать?
С одной стороны, документы, которые я держала в руках, оказались пропуском в новую, уже третью по счету жизнь. С другой — сам факт их существования многое объяснял. Теперь я уже совершенно не удивлялась тому, что бывшие коллеги проявляют такой безудержный интерес к моей скромной персоне.
Пока я тут раздумывала над новым поворотом сюжета, мои гости, отсмеявшись, принялись за работу. Шкафчик они водрузили на место, после чего придвинули к кухонному столу табуретки, бухнули на плиту чайник и принялись что-то обсуждать. Похоже, Владимир Ильич и Игорь Владиславович нашли-таки общий язык. Это радовало. Хотя они так увлеклись беседой друг с другом, что перестали замечать, где находятся и который сейчас час, а это уже настораживало. Подполковник Одинцов — а ведь в голове не укладывается, что тот самый Макс, который уныло докладывал мне про какое-то очередное фиаско со свежезнакомой барышней, вдруг стал таким солидным и взрослым — потоптался-потоптался рядом да и пристроился третьим в тесной компании этих заговорщиков.
Нет, ну прямо марксистский кружок: и ночь на дворе, и приглушенные голоса, и чаёчек, и тайный заговор намечается, и даже Владимир Ильич имеется в наличии — для полного боекомплекта.
Игорь чувствовал, что господин Абессинов чего-то упорно не договаривает. «Ясно чего, — мстительно думал Разумовский, вглядываясь в соперника. — Конечно, он связан с криминалом. Конечно, вся эта оргтехника только прикрытие, а на самом деле не удивлюсь, если он давно уже оружие возит. Так что если среди бандитов пошел какой-то слух о заказном убийстве, могло и до него докатиться. Да и „доброжелатели“ всегда отыщутся: кто в расчете на благодарность, выраженную материально, кто по иным причинам. Но нашептать на ухо Владимиру Ильичу, что так, мол, и так — на девочку вашу некто зуб точит, вполне могли. То-то он примчался сам не свой на ночь глядя. А теперь не знает, как объяснить источник информации. Я его даже понимаю, и где-то мне его жаль. Кажется, что любит он ее не меньше моего. Но если он Нику обманывал, то сейчас это должно выясниться, а сдается мне — наша Валерия-Вероника не из тех, кто такие штуки спускает».
За окном светлело. Розовое солнце внезапно и шустро вскарабкалось на положенное место над давно уже не дымящими трубами химзавода. Эти трубы нагло встревали в пейзаж и портили его своим нелепым видом. Когда над ними столбом стоял черный жирный дым, их хоть ругали со вкусом и от души, а теперь они торчали и точно — ни Богу свечка, ни черту кочерга.