Перечитывать повесть не захотел, но не удержался, заглянул в самый конец повести, в самые последние её строки:
«…ибо юность всегда прекрасна, и ничто не заставляет нас так сильно любить её, как то, что с ней разлучает, – невозможность вернуться».
Признаемся финал (и не только финал!) совсем не кондовый, и не плакатный. И могу вообразить как я тогда, вчитывался в эти строки, испытывая восторг, и мало обращал внимание, что это книга о печали, о том, что безвозвратно уходит, навсегда.
Неожиданно вспомнил историю, которую рассказывает А. Ф. Лосев в своей книге «Диалектика мифа».[120]
…Молодая девушка влюбляется в молодого священника, в его облик, в его проповеди. Она признаётся молодому священнику так страстно, что тот решает разорвать путы своего сана. Но когда тот является перед молодой девушкой, в обычном цивильном костюме, без бороды, свежевыбритый, наваждение вдруг исчезает. Девушка не в состоянии полюбить этого, совершенно другого человека…
Конечно, философ А. Ф. Лосев и писатель Р. Фраерман, бесконечно далеки друг от друга. Но, в конце концов, свои мифы могли быть и у 17-ти летней Анки, хотя в те годы никто не посмел бы признаться в существовании советских мифов. Поэтому и запретили книгу Лосева «Диалектика мифа».
Так что же в этой повести собственно «феминного»?
В сущности ничего, если не считать право на томление, на неожиданные, непрогнозируемые перепады в женской душе (пусть ей всего 17 лет), на восторг перед жизнью, который может мгновенно рухнуть при виде «шрама» на лице. В маскулинной стране, где не было секса-[121], где людей следовало закалять как сталь[122], где гордились тем, что из советских людей «гвозди бы делать»[123], такая книга в полной мере может считаться настолько же феминистической, насколько крамольной.
Остаётся загадкой, что-то, тогда мне неведомое, разбудила во мне эта повесть или что-то привнесла,
…сложный вопрос, не только для этого случая, наблюдая за младшей внучкой, я все пытался понять, что-то она узнаёт вовне или что-то в ней «разбуживается» (часто употребляю именно такой глагол), но так и не нашёл ответа…
действительно ли линия от меня десятилетнего, от этой повести, тянется к моим будущим прозрениям, и моему феминизму. Или всё это я придумал.
Но ведь придумал именно так, а не иначе. И это уже есть ответ.
Во всех случаях, и сегодня считаю, что Рувим Исаевич Фраерман, был прекрасным детским писателем.
Не только для своего времени.
В 60-е годы прошлого века с жадностью неофитов мы открывали для себя мировую культуру.
Менялась страна, Советский Союз, менялся Азербайджана, менялся Баку.
Молодёжь вышла на улицу города, не для митингов (тогда мы об этом и не помышляли), просто для того, чтобы встречаться друг с другом, чтобы закрепить новую форму публичного общения, которая была неведома нашим родителям. Мы были молоды, полны надежд, и мало задумывались над тем, что произойдёт со страной, и с нами.
Кумирами поколения в те годы стали Хемингуэй[124] и Ремарк[125]. Известный портрет Хемингуэя в грубом свитере появился во многих квартирах и стал знаком принадлежности к клану «своих», которые читают те же книги, смотрят те же фильмы.
Тогда же, с той же жадностью неофитов, мы открывали для себя Японию: японскую литературу, японское кино, японский образ жизни и образ мысли.
Так случилось, что знакомство с японской литературой началось для меня с Акутагавы Рюноскэ[126], с его рассказов и кратких миниатюр. Много позже открыл для себя другого японского классика Ясунари Кавабату[127]
В настоящей книге нам ещё предстоят географические, точнее ландшафтно-культурные путешествия в разные страны: Россия, Норвегия, Австралия. Франция, Англия, другие. Не ставлю цель объять необъятное, что вспомнилось, что зацепило, сохранилось в памяти, о том и пишу.
Но вот представился случай написать о моей Японии, в фокусе двух её писателей, двух лауреатов Нобелевской премии. Воспользуюсь этим поводом, по возможности, в проекции на сквозную тему настоящей книги.
Акутагава и Кавабата представляются мне двумя полюсами японской литературы, и, шире, японской культуры.
Акутагаву воспринимаю как западника, Кавабату – как «восточника», если может быть «западник», почему не может быть «восточник».
Акутагаву как модерниста, Кавабату как традиционалиста.
Акутагаву как пессимиста, Кавабату как оптимиста.
120
121
123