Акутагаву скорее как маскулинного писателя, Кавабату, скорее как феминного писателя.
Так это или не так, не мне судить, да и говорю о своём восприятии, не более того. Тем более, был случай убедиться, как трещит по швам моя красивая конструкция.
В те годы предсказал самоубийство Кавабаты, как мне представлялось на пике гармонии с миром, прежде всего, гармонии с традиционной японской культурой, органической частью которой является самоубийство. Кавабата действительно
…действительно или не действительно, до сих пор неизвестно…
покончился жизнь самоубийством, как и Акутагава, так что представился случай дополнить мою конструкцию двумя, противоположными по характеру самоубийствами.
Но как оказалось самоубийство Кавабаты не имело ничего общего с моим, якобы сбывшимся, предсказанием.
Как считает его биограф Окуно Такэо[128]
…а ему-то следует доверять больше, чем моим конструкциям…
после смерти Юкио Мисимы[129]
…его харакири в своё время широко обсуждалось не только в Японии, но и во всём мире. Харакири Мисимы стало почти символическим для японской культуры, которая, постоянно чувством и мыслью переосмысливает границу между традиционной культурой, в основе которой лежит самурайский дух, и модернизацией (вестернизацией), без которой невозможно было бы чудо современной Японии…
Кавабату преследовали ночные кошмары, в которых его посещал дух умершего писателя. Так что причиной самоубийства следует признать трагический разрыв между реальным миром и традиционными японскими идеалами.
Остаётся объяснить, почему одного писателя воспринимаю как маскулинного, а другого как феминного.
После смерти жены, перечитывал Акутагаву. Пытался понять, что заставляет писателя, столь пессимистически воспринимающего мир, тщательно готовящегося к самоубийству, заниматься литературным творчеством. Почему для него столь важно рассказать нам о себе.
Внятного ответа так и не нашёл.
Показалось, что у писателя очень жёсткий взгляд на людей, что его тяготит «невыносимая тяжесть бытия»[130], что он устал от мужских страстей, что они показались ему разрушительными, что ему не хватило мягкого, женского, то ли в самом детстве, то ли когда стал взрослым.
Это и назвал маскулинностью, в патологической его форме.
Женскими, «феминными» воспринимаю такие произведения Кавабаты как «Танцовщицы из Идзу», «Весёлые девушки из Асакусо», «Снежная страна», «Стон горы».
Но эта «феминность» совершенно не европейского толка.
Здесь нет женского протеста, нет попытки стать вровень с мужчиной, нет невидимых пут, которые следует разорвать.
Женщина здесь антипод самурайского духа и его продолжение («своё-другое», сказал бы Гегель[131]).
Самурайский дух это непреклонность и безоглядность поступков, исключающих какую-либо слабость, когда невозможно снизойти даже до служения «прекрасной даме»[132].
Женщина у Кавабаты сама податливость, мягкость, пластичность. Она носитель природно-телесно-космического начала. Я бы сказал, носитель метафизической женственности, как самурай носитель метафизической мужественности.
Именно в этом смысле Кавабату воспринимаю как «женского писателя», у него принципиально нет ничего социального, даже куртизанок он не защищает, не сочувствует им, вместе с ними отдаётся почти неуловимой «лёгкости бытия» (феншуй?[133]). И настроившись на такое восприятие, превратившись в чувствительнейший прибор, писатель в состоянии услышать мимолётный, причинно не мотивированный стон женщины, созвучный стону горы.
Кавабата в этом смысле продолжатель традиций женской японской литературы[134], «женской» не только по именам авторов, но и по духу.
Такое вот пространное вступление, к двум мои миниатюрам, написанным в студенческие годы (уже более 50 лет тому назад?!), в подражание Акутагаве.
Понимаю, такой пьедестал, такие имена, и такие две скромные миниатюры. Смешное несоответствие. Согласен, но это несоответствие и есть мой опыт, которым собираюсь поделиться. И не только в этой главе.
Никаких особых художественных достоинств в миниатюрах не нахожу, но они удивляют меня предчувствием, предмыслием будущего моего интереса к гендерной теме. В них зародыш моей будущей «гендерной чувствительности», в которой готов признаться без ложной скромности.
Остаётся привести эти давние мои миниатюры.
Первая.
«Смотрю из окна моей квартиры. На углу стоят двое юношей. Один что-то с пафосом рассказывает другому. Оба смеются. Тот, кто слушал, уходит. Потом приходит она. С девушкой он другой, мягкий, нежный.
129
130
131
132
133
134
Главнейшие произведения японской классической литературы написаны женщинами. Достаточно назвать такие имена как Мурасаки Сикибу, японская поэтесса и писательница, предположительно автор знаменитой «Гендзи Моногатари», и Сэй-Сенагон, средневековая японская писательница, автор не менее знаменитых «Записок у изголовья». «Записки у изголовья» дали начало новому литературному жанру дзуйхицу (дословно – «вслед за кистью», «следуя кисти»).