Мэйсэй Гото
Мужчина, который возвратился домой
Мужчина, возвратившись из поездки после недельного отсутствия и бросив взгляд на свой рабочий стол, обнаружил на нем большой толстый конверт. Рабочий стол был темно-коричневого цвета, без всяких ящиков. Мужчина обычно писал за ним, сидя в кресле. Посредине стола стояла лампа дневного света, справа – кожаная коробка для мелочей, слева – четырехугольный пластмассовый ящик, заваленный письмами и журналами, которые прибыли за время его отсутствия. И, как бы соединяя то, что находилось справа и слева, лежал большой толстый конверт – подобие некоего жертвоприношения.
– Что это? – спросил мужчина, повернувшись в сторону соседней комнаты. – Что в конверте?
Мужчина не мог оторвать взгляда от стола. Он не взял в руки конверт и не показал его жене. Так что она, находясь в соседней комнате, где распаковывала вещи мужа, не поняла, о чем он спрашивает.
– Все, что пришло в твое отсутствие, я, как обычно, сложила в ящик. Писем, за исключением адресованных мне, не вскрывала.
– Понятно.
– Ты увидел там что-то необычное?
– Нет-нет, – ответил мужчина, опять как-то рассеянно.
Жена, однако, не придала особого значения неопределенности, слышавшейся в его тоне. В последнее время он часто отвечал так, будто разговаривает сам с собой. Вначале предполагалось, что поездка продлится десять дней. В течение недели он должен был писать путевые очерки – в этом состояла его работа, – а оставшиеся дни использовать по своему усмотрению. По своему усмотрению? В общем, закончив свою работу в районе Хокурику и Хида, куда он направился, чтобы написать путевые очерки, он предполагал заехать в Фукуока к матери. Пожалуй, его поездку к матери можно было считать чем-то вроде «посещения родины». Итак, закончив свою работу – путевые очерки, – мужчина предполагал посетить родину, то есть отправиться в Фукуока. В экономном японском языке «посещение родины» передается одним кратким словом «канкэцу». Но соответствовало ли оно тому, что собирался предпринять мужчина? Он и сам не мог бы дать удовлетворительного ответа. И не только на этот вопрос. Мужчина был не в состоянии дать удовлетворительный ответ даже на вопросы старшего сына – ученика четвертого класса – и четырехлетней дочери.
– Папа, ты поедешь к бабушке па родину?
– Да-а.
– Дура ты, Сатоко! Ведь бабушка живет там, где папина родина.
– Это правда, папа?
– Да-а. Это верно.
– Тогда почему же ты не отправил бабушке мое письмо?
– Что?
– Я так старалась, писала бабушке открытку, а ты, папа, даже в почтовый ящик ее не бросил.
– Папа, ты правда не отправил открытку Сатоко?
Однако тогда эти вопросы не особенно расстроили его.
Он не мог отправить бабушке, то есть своей матери, открытку, о которой говорили сын и дочь, по очень простой причине – не знал нового адреса матери.
– Папа сам отдаст бабушке открытку, которую я написала, вот так.
– Она у тебя?
– Да-а.
– Поездом поедешь?
– Да-а.
– Пап, а вдруг бабушка не разберет каракули Сатоко? Она ведь все наоборот написала.
– Ничего, поймет.
Мужчина положил написанную дочкой открытку в средних размеров саквояж и уехал из дому. И все-таки он не передал открытку матери. Собрав материал для путевых очерков, он сразу же вернулся домой. Почему же мужчина изменил свой первоначальный план и не заехал к матери в Фукуока? Он настолько погрузился в свои очерки, что думал лишь о том, как бы сделать их получше. Однако его работа ни на десятый, ни на двадцатый день не сдвинулась с места, и сейчас, сидя за столом и сжимая руками голову, он готов был выть от досады. Открытка, которую дочь написала бабушке, по-прежнему лежала в саквояже, являя собой немой вопрос, на который ему нужно было дать ответ. И в то же время это был его вопрос к самому себе. Но ни дочери, ни себе он не смог бы дать удовлетворительного ответа. Мужчина все смотрел и смотрел на большой толстый конверт, лежавший на его рабочем столе. Жертвоприношение? Однако во имя чего жертвоприношение?
Примерно в мае он получил от матери письмо, где говорилось, что хозяин решил перестраивать дом, который она снимает, и месяца на два ей придется куда-то переехать. Перестраивать? Мужчина никак не мог понять, что за смысл в этой перестройке. Это было деревянное одноэтажное строение, стоявшее за главным домом, где жил хозяин. Его построили для сына, когда тот женился, но по какой-то причине молодожены не стали в нем жить.
Вначале мать поселилась в семье старшего сына. У нее было семеро детей, пятеро из которых жили в Фукуока, и то, что она поселилась у старшего сына, было вполне естественно. Снять же деревянный одноэтажный домик матери пришлось только после того, как старшего сына перевели по службе в Осака. И в этом случае причина, почему она не поехала с ним, была тоже совершенно естественной – ее дочь, младшая сестра мужчины, обручилась с юношей, жившим в Фукуока. Мужчина был старше сестры на двенадцать лет.
Для сестры, до того как она вышла замуж, и матери, которой перевалило за шестьдесят, – для них двоих деревянный одноэтажный домик был в самый раз: не слишком велик и не слишком мал. Судя по всему, матери доставляло удовольствие, что в крохотном садике между изгородью и верандой она могла почти круглый год выращивать цветы. Мужчина чувствовал это по ее письмам. Он ничего не смыслил в названиях цветов, а в каждом письме матери, по какому бы поводу оно ни писалось, обязательно назывались один-два цветка, которые цвели в то время. В открытках внукам мать иногда даже рисовала цветы. Было ли это характерной чертой японки, родившейся в эпоху Мэйдзи? Или просто самым доступным развлечением, придуманным для себя матерью? В общем, так или иначе, ее вполне удовлетворяла жизнь с дочерью в деревянном одноэтажном домике. Потеснившись, в нем вполне могли уместиться четверо-пятеро сыновей с женами и десяток внуков. Правда, мужчина ни разу не приезжал к матери вместе с женой и детьми, но, бывая по делам в Фукуока, он обязательно к ней заглядывал, и в ее домике всегда собирались двое-трое братьев с женами и детьми.
Последний раз он ездил к матери в ноябре прошлого года на свадьбу младшей сестры. Выходит, он не виделся с матерью с тех пор, как сестра, выйдя замуж, уехала и мать осталась одна; все-таки непонятно, почему ей нужно было жить в одиночестве даже после того, как сестра вышла замуж. Почему даже после замужества сестры мать не переселилась в Осака к старшему сыну? Может быть, она не ладит с его женой и у нее не было желания жить с ними в Осака? Мужчина хотел, чтобы мать следовала именно этой логике. Не должны ли старики жить как все люди? Мужчина не желал хотя бы чуточку задуматься над чудачествами, свойственными пожилым людям. Воспринимал ли он поведение матери как некий гротеск? Нет, скорее как второсортную трагедию. Похоронив себя в прошлом, она хочет заставить молодежь, живущую в ногу с веком, задуматься над истинным значением времени. Но не в этом ли и есть привилегия пожилого человека? Не в том ли она, чтобы стать олицетворением прошлого? Не состоит ли высшее наслаждение старика в стремлении, чтобы семьи его детей на собственном опыте убедились, что именно грядущий век хоронит нынешний – то есть век хоронит век. Чудачество старика? Пожилой человек, свободный в своих поступках? В этом и заключается, как казалось мужчине, противоречивость облика стариков. По его мнению, это полностью относится к матери. Пожилые люди в конце концов неизбежно впадают в детство! Можно даже сказать, что мужчина, второй по старшинству сын матери, страстно желал такого объяснения.
Однако он не собирался особенно возражать против того, чтобы мать осталась жить в своем деревянном одноэтажном домике после замужества дочери. До матери было так далеко. Он и к старшему брату в Осака не поехал, чтобы высказать ему по этому поводу свои соображения. Если его братья и сестра, живущие в Фукуока, считают это в порядке вещей, у него тоже возражений нет. Мужчина, живший в кооперативной квартире в пригороде Токио, совсем не стремился к повседневному тесному общению с матерью. Его больше устраивало, чтобы она приезжала повидаться один-два раза в год, как это было до сих пор. Причем ему и в голову не приходило, что думать подобным образом безнравственно.