— Вали отсюда, старикан, — сказал один из этих типов, зло и сухо.
Человек в гоночных перчатках быстро кивнул ему и улыбнулся Хайнцу.
— Ее в самом деле здесь нет, — сказал он дружелюбно.
— Да, конечно, — сказал Хайнц и повернулся к выходу. Он искал дверную ручку не с той стороны. Мужчина сам открыл ему дверь.
На улице он глубоко вздохнул. Дверь у него за спиной опять хлопнула. Двое парней вывели под руки какого-то подростка, оттащили его подальше, потом прислонили к стене дома и кинулись назад в подвал. Юноша продержался еще несколько секунд, затем, неестественно вывернувшись, рухнул на землю.
Хайнц подождал, стоя на другой стороне улицы. Подросток не шевелился. Тогда он повернулся и быстро пошел вниз по улице.
Парень сказал, будто знает Риту, но это, конечно, обыкновенный трюк. И все-таки от мысли, что он вполне мог бы ее там застать, у него появилось такое ощущение, будто он стремительно падает вниз в скоростном лифте.
Несколько дней спустя ему пришла в голову простая идея, напрашивавшаяся сама собой. Вместо того чтобы разыскивать ее, он подождет внизу, подождет, пока хахаль не доставит ее домой. Тут-то он и зацапает парня.
Однажды вечером в одиннадцать ее еще не было дома, и он, схватив с вешалки куртку, спустился на лифте вниз. Примерно через час на улице послышался треск и возле дома остановился мотоцикл. Когда Рита спрыгнула с седла, он выступил из тени подъезда. Она тихо вскрикнула и проскользнула в дверь. Он подошел к мотоциклу.
— Я подумал, не пора ли нам познакомиться, — сказал он.
Парень на мотоцикле молчал. Он сидел на тяжелом и мощном японском "судзуки", весь в черной коже, на голове красный защитный шлем. Разглядеть его лицо было невозможно.
— Я подумал, что приличия, пожалуй, требуют как-то представиться и рассказать о себе.
Парень на мотоцикле откинул забрало шлема. Его лицо и сейчас нельзя было разглядеть.
Хайнц Маттек глубоко вздохнул.
— Подонок, — сказал он.
— Я представился по всем правилам, — сказал парень. — Вашей жене.
Стало очень тихо.
— Глубоко сожалею, — донесся голос из-под шлема.
— Сопляк.
— Глубоко сожалею.
— Сопляк.
— Можно понять, почему ваша собственная жена ничем с вами не делится.
— Я тебе все кости переломаю.
— Лучше не надо, шеф.
Мотоцикл вдруг сделал рывок вперед, так что Хайнцу пришлось отпрыгнуть в сторону.
— У вас очень милая жена.
— Дерьмо.
— Ну и, конечно же, дочка. Когда она так вот разляжется в ванне, как вы ее находите, а, шеф? — Он повернул руль так, что свет фары ударил Хайнцу в лицо — Великий кормилец.
Сделав немыслимый разворот и одновременно отключив свет, он загрохотал вниз по улице и лишь на углу снова включил фару, но Хайнц все равно уже не смог бы разобрать номер.
К этому времени большим достижением для него было уже и то, что он вообще более или менее регулярно появлялся на заднем дворе в Эппендорфе. Обычно Паулю достаточно было только взглянуть на него, чтобы, не говоря ни слова, сесть за руль и первые три-четыре часа вести машину самому.
Хайнц Маттек никогда не был ни особенно разговорчивым, ни молчаливым; он всегда обдумывал свои слова, и иной раз довольно долго. Но теперь Хайнц Маттек стал говоруном. Жажда общения обуревала его все сильнее. Он болтал, не закрывая рта. А это был весьма скользкий путь: ответы собеседника не имели больше никакого значения, пустой и бессмысленный поток речи несся сам по себе, помимо воли Хайнца.
А Пауль молчал. Но даже и в разгар своей болтовни Хайнц слышал это молчание.
Теперь он приставал с разговорами и к клиентам. Чаевых они уже почти не получали.
Однажды, когда они обедали в какой-то закусочной, Хайнц вытащил из кармана пачку фотографий.
— Посмотри внимательно, сейчас ты кое-что увидишь. Ну как? Хороша баба, а? Вот это на тиммендорфском пляже. А это мы в Малаге. Понимаешь теперь, почему у меня иногда по утрам заспанные глаза? Все при ней, скажи? Ну ведь правда же баба что надо!
— Правда, правда, — сказал Пауль, разглядывая фотографии Марион.
— Так уж и быть. Смотри, какой бюст, а? И как ты думаешь, сколько лет? Ну, скажи же. Ладно, я скажу тебе сам. Это Рита… А это Карстен. Смотришь на них и пони маешь, ради чего вкалываешь. Ему в жизни будет легче, чем мне. За родительской-то спиной. Но если серьезно, ему уже сейчас палец в рот не клади.
Он не замечал, что показывает Паулю эти фотографии уже в третий или четвертый раз.
А потом однажды Хайнц Маттек сказал:
— Я тебе все врал.
Фотографии снова лежали на столе.