И вот Никитин и по сей день лошадей подковывает. Одного человека специально приставили лошадь за ногу держать. Второй с молотком стоит наготове. А Никитин только командует. И вот теперь, когда в колхозе какой-нибудь старикан задумает жениться, бабы смеются: собирается, мол ковать на манер Никитина.
Кузница и впрямь одно название. Мало чем отличалась от механической мастерской.
Никитин действительно выглядел неважно: лицо почернело, а сквозь черноту проглядывала бледность. Кожа задубевшая, пористая, шероховатая, за десятки лет насквозь прокоптилась. И все же чересчур тонкая, чтобы скрыть неминуемое.
Насчет помощников, конечно, наплели. Во всяком случае в то утро никаких помощников не было. Дед стукнул раз-другой молотком по раскаленным подковам, я держал Ансиса за ногу. Никитин, хрипящей грудью втягивая воздух, орудовал главным образом ножницами для подрезания копыт да тюкал по гвоздям молоточком.
Зелма ждала нас в конце ведущего к дому проселка. Была задумчива, печальна.
— Зелма, ты сердишься?
— Нет.
— А в чем дело? Плохо себя чувствуешь?
— Нет. Просто задумалась.
— Интересно, о чем же?
— Я не знаю простейших вещей на свете. Как, скажем, выглядит цветущий можжевельник? Только что изменится, если даже узнаю? Например, я знаю, что земля вращается вокруг солнца. Ну и что? Глаза мои видят другое — солнце кружит вокруг земли. Истина, должно быть, всего-навсего условность. Единственная истина в том, что истины нет.
— Тебя это шокирует?
— Ты скоро уедешь в Ригу, — сказала она.
— Почему? Мы еще не поднимались на гору Гайзинькалн.
— Гайзинькалн, голубок, в голубом…
— Пойдем в лес. Может, сейчас и цветет можжевельник.
Она вложила свою руку мне в ладонь, пальцы у нее были холодные.
Дед уехал, а мы пошли через сад. В саду Зелма остановилась и обеими руками обхватила ствол яблони.
Я смотрел на нее, — строптивую и несчастную, с лепестками отцветающей яблони в волосах, с мечтательным взглядом, и в памяти промелькнула сцена. Да, тогда, в Риге… в Зелмином саду, в вечерний сумеречный час. Осыпается вишневый цвет, а Зелма рассказывает мне о своей магической грусти. Прямо наваждение какое-то! Меня сковала истома, я не мог отвести зачарованных глаз от ее вдохновенно-одержимого и как бы вопрошающего взгляда: отчего это все происходит?
После завтрака выглянуло солнце. Стало припекать. Зелма зашла в дом «сбросить лишние тряпки».
Дед пропахивал картошку. Не знаю, в чем было дело — может, руки у него не слушались, может, Ансис на старости лет стал дурить, но плуг в борозде не держался. Я взял Ансиса за повод и стал его водить.
— А ты хорошо смотришься с лошадью, — похвалила меня Зелма, — но теперь бросай все. Пошли в Буцишов бор!
Мне, конечно, хотелось пойти в Буцишов бор. Но было неловко повернуться и смыться, оставив деда с плугом.
— Мы скоро закончим. Много времени это не займет.
— Много или мало, какая разница. Думаешь; дедушка без тебя не справится. Помощник нашелся на полчаса…
— Ступайте по своим делам и ни о чем не думайте. Мы с Ансисом провернем это дело быстро и ладно. Много ли тут грядок. Идите, идите! К вечеру может собраться гроза.
Зелма была в настроении. Веселая, говорливая, улыбчивая, нежная. И день преотличный. Просыхавшая земля источала аромат. Сквозь зеленые своды леса лучезарными столпами пробивался солнечный свет. Обочины канав желтели от одуванчиков и калужниц.
Исходили множество проселков и просек, забредали в заброшенные дома. В створе разобранной стены белым привидением громоздилась печь. На чердаке что-то шуршало, попискивало. На стене висели поломанные часы с гирями и погнутым маятником. Я зачем-то натянул гири и раскачал маятник.
— Все заброшенные дома чем-то похожи, — сказал я.
— И всегда в них оторопь берет, — поежилась Зелма, — будто где-то поблизости спрятан труп.
Приведенный в движение маятник быстро затих, остановился. Атмосфера в самом деле жутковатая.
— Послушай, как странно высвистывает ветер.
— В таком доме действительно спрятаны трупы. Трупы любви. Пошли скорей отсюда.
Зелма была рассеянна и печальна. Начнет что-то рассказывать, умолкнет, повздыхает, примет отсутствующий вид. Как всегда в таком настроении, она поеживалась, как бы мельчала, становилась совсем хрупкой, движения ее замедлялись, блеск в глазах затухал. Даже кожа становилась другой — прозрачной и бледной, ладони покрывались росинками пота — будто в горячке.