И крикнул сам, выбрав для этого какую-то несуществующую в языке букву, звук.
Она закричала так, как кричат от боли, неохватного простора, красоты, от безлюдья, как кричат в лесу потерявшиеся дети. Не хватало воздуха. Казалось, стрелки манометров в компрессорной теперь дрожат из-за их крика.
После он долго не давал ей одеться. Она даже мерзла, поднимая при тостах нелепые чашки в цветочек. Он говорил о ее теле, красоте, но она не понимала слов. Если бы он это знал, мог бы не стараться — “да” и “нет” сейчас имели одинаковый смысл.
А затем он открыл ящик письменного стола и высыпал оттуда, наверное, сотню солдатиков — одни оловянные, вернее, свинцовые, потертые, советские воины времен Второй мировой, другие деревянные, наполеоновских войн, знаменосцы, кавалеристы, оркестранты. Он расставил фигурки в полки и роты, убрав со стола пустую бутылку из-под шампанского, и рассказывал. Это было какое-то чудо: мужчина, превращающийся в мальчика. Она подошла к нему, прижала к груди и сказала:
— Ты меня любишь, мальчик мой…
— Да, люблю, — не отрываясь от построенных в ряды фигур, ответил Авдеев.
“Дорогой Павлик, я, наверное, тебе зря все это писала раньше. Теперь это, наверное, последнее мое письмо. Последнее. С этим надо кончать. Я все понимаю. Все. Не плачь, Павлик, не плачь. Мне всегда хотелось чего-то чистого, открытого. Я верила в это. Верила, что так и должно быть в жизни. Но я не понимала ничего. Я думала, что это ты и есть, и я должна искать в жизни тебя, Павлик, такого, как ты, чистого и светлого. Мой первый, мой самый первый мальчик, сегодня, мой друг, любовь моя первая, я больше не могу притворяться, потому что не смогу объяснить тебе, что такое взрослая любовь, которая пришла только сейчас. Как сказать, что есть темное и грязное и оно другое, совсем другое, чем то, что было у тебя. У нас с тобой. Мне уже за тридцать лет, у меня двое детей, ты это знаешь, я писала, когда все это было с мужем моим вертолетным, но только теперь я стала женщиной, и как здорово об этом кричать. Я сижу сейчас на кухне, дети спят, после каждого написанного слова я молча думаю о том, что было до и после. Не знаю, как написать. Чувства все же остаются чувствами. Ты понимаешь, Павлик, я так привыкла писать в эту тетрадь. Я тебе там мешаю? Но я привыкла рассуждать с тобой вместе, потому что мы были одной крови. Мать рассказывала, как мы играли с тобой на ковре, и вот теперь я не знаю, как рассказать. Это было в какой-то кочегарке, но это так было. Когда ступила на лед, мы шли туда через искусственный лед. Такая тишина. Холод, как в шахте, я как будто через какую-то реку вброд шла. Не подходит ли здесь слово красиво? Или какие еще есть слова? Помнишь, я написала в этой тетрадке: “Павлик, поздравь меня, сегодня я родила девочку”. И все. И все сказано. Вот и теперь так. Я сейчас вспомнила Червонопартизанск, и он стал другим, я его сейчас вспоминаю первый раз с теплом. Вот всех помню, всех сволочей-гестаповцев, и думаю, что они очень нежные добрые люди — им надо только ходить голыми и не бояться своего тела. Я могу быть счастлива. В этой грязи, в этой кочегарке, здесь, ничего еще не потеряно. Жизнь. Я настоящая женщина. Настоящая. Самая. Настоящая. Я знаю теперь, для чего существуют мужчины и женщины. Вот так, Павлик. Настоящая. Прости.
У него такие солдатики! Он их собирает. Из того, что я тебе тут написала, только это должно быть тебе понятно”.
14
— Что молчишь, Мил? Тебе хорошо со мной?
— Я привыкаю к твоему имени. В постели почему-то имена звучат по-другому. Мне это так странно — Коля. Николай. Тебя всегда так звали?
— А как еще?
— Ну, как-то… Микола, может, или еще как…
— Я всегда был Николай. В школе звали Почтарь — голубями занимался, у меня была, наверное, самая последняя голубятня в Москве, в Сокольниках.
— Странно. Николай. Я — Мила, — она повернулась к нему лицом. — И мы — тут.
— А где еще? — спросил он, хотя и ему самому это всегда было удивительно: тела всегда так быстро находят друг друга, доверяясь каким-то непонятным, независимым от разума измерениям.
— Сначала ты должен был мне понравиться, мы должны с тобой долго встречаться, и только потом… Я всегда думала, что должно быть так. И, знаешь, никогда неполучалось, — говорила она, продолжая его разглядывать. — А что это у тебя здесь?
— Шрам. Я в прошлом спортсмен, гимнаст, но вот руку сломал. Сильно. И со спортом — конец. Не считая, жены.
— Что, значит, “не считая жены”. Жена — это спорт?
— С ней — да. Только спорт. Ради спорта.
— Не понимаю.
— И не поймешь, этого понять нельзя. Я сам не понимаю.