Действительно, возможно. Но все же в чем в другом?!
Мучиться неизвестностью Алёне пришлось очень недолго. Пограничник, не спуская с нее бдительного взора, позвонил по телефону и попросил какую-то Элизу. Спустя мгновение около Алёны возникла огроменная по всем параметрам негритянка в форменной темно-синей одежде. Она одарила писательницу такой широченной улыбкой, что у той затряслись коленки. Во рту Элизы оказалось какое-то переизбыточное количество белоснежных и острейших зубищ, и со своей улыбкой она напоминала великаншу-людоедку, вознамерившуюся оказать особое расположение белой пленнице…
Взяв паспорт Алёны, Элиза некоторое время переводила взгляд с него на нашу героиню, словно собиралась удостовериться, что объект ее аппетита в самом деле принадлежит к самой вкусной (а не только самой красивой!) расе.
– Мадам Ярючкин, – промолвила она наконец (надо сказать, что, хоть в литературе детективщица и была известна как Алёна Дмитриева, мирское имя ее было Елена Дмитриевна Ярушкина… или «мадам Ярючкин» в людоедской транскрипции Элизы), – не могли бы вы распустить волосы?
Алёна растерянно моргнула, с трудом удержавшись от того, чтобы не поинтересоваться: «А вы не подавитесь ими, когда будете меня есть?», но вовремя вспомнила об уважении к форме представителей закона и потянула с головы заколку. Причем немедленно вспомнила, как выглядит с прилизанной головой, – и почувствовала себя самой уродливой и самой несчастной женщиной в мире. Поставив сумку с картиной к ногам, она принялась ерошить волосы, силясь придать им хотя бы подобие прежней пышности и кудрявости, бормоча какую-то ерунду о том, что помыла на ночь волосы, чего, конечно же, делать нельзя, и вот… Спустя минуту сообразила, что бормочет по-русски и Элиза вряд ли хоть словечко понимает из ее оправданий. Однако женщины всех племен (в том числе и людоедских) живут одними проблемами. Элиза оглядела разлохмаченную Алёну, снова перевела взгляд на фото, а затем милостиво кивнула:
– Все в порядке, мадам Ярючкин. Проходите, а то эти господа вас ждут.
Мадам оглянулась. Господа (а также, очень возможно, и товарищи) пассажиры в довольно большом количестве нетерпеливо переминались с ноги на ногу, поглядывая на нее, мягко говоря, укоризненно. Какая-то дама поджала губы, встретившись глазами с Алёной, какой-то парень лет тридцати (любимый возраст нашей героини!) весело подмигнул ей, мужчина солидного вида посмотрел с интересом… И тут писательница наткнулась взглядом не на глаза, а на какие-то узкие щелочки. Да ведь это тот самый, побитый… Он снял очки и теперь выглядел жутко. Ну просто персонаж триллера! Неудивительно, что на него, точно коршуны, налетели секьюрити, подхватили под белы рученьки и куда-то поволокли, а мужчина изворачивался и что-то выкрикивал в телефон, который прижимал ко рту… Ни слова Алёна не разобрала. Да и задачу перед собой, если честно, такую не ставила. Она взяла свой паспорт, подхватила сумку и поспешила туда, где перед таможенниками и их транспортером покорно разоблачались пассажиры, желающие улететь из сектора Е2 аэропорта Шарль де Голль.
Наверное, все эти меры безопасности оправдываются, но боже ты мой, сколько народу ощущало себя в процессе их осуществления не просто идиотами, но и идиотами, над которыми втихомолку ржут все те, кто заставляет их разуваться, снимать ремни и заколки, выворачивать карманы, задирать майки, рубашки и свитера, потрошить самые тайные закоулки своих сумок, а если надо – и портмоне… Но деваться некуда. Раньше говорили, мол, в бане все равны, а теперь можно добавить – в аэропорту перед секьюрити.
Алёна, даром что паспортный контроль прошла, совершенно не успокоилась. Еще ведь нужно предъявить картину для таможенного досмотра…
Первым делом наша героиня вновь забрала волосы заколкой и приколола торчащие хвосты над ушами невидимочками. А потом начала совершать обряд безопасности. Разулась, сунула туфли в лоток, в другой бросила плащ. Водрузила на транспортер сумку, достав оттуда мобильный телефон и свой любимый маленький, но такой боевой и верный нетбук, а рядом поставила пластиковую сумку с картиной, рысью пролетела через рамку, которая, к счастью, даже не пикнула, и взволнованно уставилась на транспортер.
Вот вещи Алёны, составленные плотно одна к другой, поползли перед монитором… и транспортер замер.
«Черт, я так и знала…» – подумала наша героиня печально.
– Мадам, – вновь возникла перед ней необъятная Элиза и улыбнулась по-прежнему широко, хотя в улыбке ее скользила укоризна, – сожалею, но вам придется сдать не разрешенный к вывозу предмет.
«Эх, ну почему я не разбудила Марину? Пропала моя «La vendeuse de fleurs à la place de la Madeleine»…»
– Не разрешенный к вывозу предмет? – тупо повторила Алёна, мысленно прощаясь с тусклым серым деньком, благородными колоннами церкви Мадлен и буйством цветов на тележке.
– Да, нож, который лежит в вашей сумке. – Элиза кивнула на монитор.
Облегчение было таким сокрушительным, что Алёна громко расхохоталась:
– Да у меня нет никакого ножа!
– Как нет? – обиделась Элиза. – Вон он лежит в вашей пластиковой сумке, в той, где картина. На мониторе это отлично видно.
Алёна сделала глотательное движение – совершенно нервическое. И пробормотала:
– Чудеса какие-то… Не было у меня ножика, клянусь. Зачем он мне?!
Ножика у нее и в самом деле не было. Летая минимум дважды в год за границу, она по рассеянности не раз оставляла в косметичке маникюрные ножницы – и прощалась с ними навеки в зоне таможенного контроля. Теперь первым делом, едва начиная собирать вещи, Алёна перекладывала ножницы на дно чемодана, чтобы они совершили перелет в багаже. А никаких ножей у нее и в самом деле отродясь не водилось.
Высокий мужчина в мятом, но при этом почему-то невероятно элегантном сером костюме, прошедший через рамку металлоискателя вслед за Алёной и теперь рассовывавший по карманам мобильник и ключи, неприятно, как-то вымученно ухмыльнулся:
– Покайтесь, девушка, покайтесь! Зачем вам перочинный ножик в самолете? Маникюр делать? Винные бутылки открывать? Придется потерпеть до Москвы.
Алёна посмотрела на него, тупо моргнула, отметив, что пассажир говорит по-русски, и перевела беспомощные глаза на Элизу.
Лицо той имело непреклонное выражение типа: «Я вас все равно съем!» Черная сумка с картиной выехала из коробки таможенного «телевизора», и Элиза повелительно кивнула на нее. Как во сне, Алёна сунула туда руку, пошарила на дне… и тихонько вскрикнула, словно схватилась за змею.
Да что змея! Она схватилась за перочинный нож! И вынула его – довольно большой, с красной гладкой рукояткой, с забавным фирменным значком – белым крестиком в белой же рамочке – и кнопочкой сбоку. Стоило на нее невзначай надавить, как из ножа со щелчком высыпалось множество лезвий, в числе которых, между прочим, оказались маникюрные ножнички, и щипчики, и пилочка, и открывашка для бутылок, а также штопор и даже, как показалось Алёне, крестовая отвертка.
– Ну вот! – воскликнула Элиза как бы даже с облегчением. – Теперь вы видите, мадам? Видите?
Алёна видела, само собой, на то глаза и дадены человеку, чтобы видеть, но при этом продолжала ничего не понимать. Нож был не ее, отродясь у нее такого ножа не было. Может, ножик Маринин? И она по ошибке, собираясь, сунула его в сумку? Да нет, все просто! Пока Алёна стояла в очередях на регистрацию или на паспортный контроль, кто-то из ее соседей-пассажиров нечаянно уронил нож, и тот упал в Алёнин пакет.
Ну, довольно хилое объяснение, однако другое в голову не приходило, а главное, времени не было его отыскивать. Да и нужно ли? Нож не ее, ну и ладно. Что называется, была без радости любовь, разлука будет без печали! Алёна отнесла ножик тощенькому некрасивому арабу с сумкой в руках, который стоял в сторонке и смиренно, как нищий – подаяние, принимал в сумку запрещенные для пронесения в самолет предметы. Ножик обо что-то звякнул в бездне сумки, и Алёна поняла, что не она одна нынче проштрафилась перед службой безопасности.