– Красив, как чёрт! – восхищался Лаврецкий, дымя вонючей «гаваной». – Ты ж просто русский Роберт Рэдфорд, дурья твоя башка! И упускать такой шанс – преступно.
Лаврецкий знал, о чём говорил. Он приторговывал кокаином, среди клиентуры были продюсеры, режиссёры и прочий околокиношный люд.
– Мы накануне русской культурной волны, – авторитетно заявлял Лаврецкий, – я кожей чую – зреет интерес. А ты – вылитый доктор Живаго, князь Мышкин и брат этого, как его… Мне, как агенту тридцать процентов и, считай, Голливуд у нас в кармане.
В начале января Лаврецкого нашли на Зума-Бич, босого и с пулей в затылке.
Лёва снимался в массовках, нечасто. Платили гроши – пришлось работать полотёром, чистить бассейны. Обещанная покойным Лаврецким русская волна Голливуд так и не накрыла. Лос-Анджелес теперь больше напоминал пыльные кулисы, а изнанка этого балагана Лёве совсем не нравилась. Чудеса, от которых пару лет назад замирало сердце: пожар заката над ослепительно-серебристым океаном, свежий запах моллюсков и морской травы ранним утром, долгоклювая колибри за окном, алые азалии величиной с тарелку в каплях росы, – всё примелькалось, стало обыденным и никчёмным. Пальмы раздражали и казались глупой бутафорией.
Промаявшись ещё с месяц, Лёва плюнул и вернулся в Нью-Йорк.
Рози весело выкрикнула его номер, воркующим голосом добавила в микрофон: «Авто подано, сладкий». Шоферня заржала. Лёва распахнул переднюю дверь «тороса», придирчиво принюхался. В дневной смене работала пара индусов, после них в машине разило карри, как в индийской харчевне. Отодвинул кресло до упора, завёл мотор. Из радио нудно запиликали скрипки, заныли виолончели. «Ладно, с Шубертом потом разберёмся, – Лёва автоматически взглянул на часы: пять минут пятого, – поехали». Он свернул направо, выскочил на Шестую Авеню, тут же на углу с Кристофер-стрит подобрал клиента. Всё складывалось удачно. Таксисты суеверны, русские таксисты суеверны вдвойне: по первому выстрелу можно судить обо всей охоте, по первому клиенту – обо всей смене. Первый клиент непременно должен быть мужчиной, немолодым, желательно усатым. Лёва с нежностью поглядывал в зеркало – клиент являл собой идеальный образец: пожилой, голубоглазый, крутой шар загорелой головы казался лысым от рожденья. А главное – роскошные моржовые усища, седые и холёные. Усач ровным басом отчитывал кого-то в телефон. Лёва слышал лишь отдельные ругательства, перегородка из прозрачного пластика толщиной в дюйм, разделявшая водителя и клиентов, глушила звук. Перегородки узаконил бывший мэр, преступность при Джулиани зашкаливала, нападения на таксистов совершались в те годы почти каждый день, а уж ночью шоферить соглашались лишь самоубийцы и русские. Перегородки помогли, правда, пострадали любители потрепаться с пассажирами, теперь, чтоб тебя услышали нужно почти кричать. Но появился и неожиданный плюс – никто не требует сделать потише радио или переключить станцию.
Угол Парк-Ист и Сороковой. Усач просунул в окошко тридцатку, сдачу не спросил, кивнул и солидно чавкнул дверью. Семь чистыми, совсем неплохо для начала. Лёва свернул налево, по Сороковой дотащился до Бродвея – вечерний час пик во всей красе – там подхватил тощую старушонку с капризной внучкой. Ласковый голос по радио вкрадчиво сообщил, что мы прослушали что-то там Грига в исполнении оркестра русского Гостелерадио под управлением Федосеева, Лёва как раз тянулся переключить на новостной канал. Он вздрогнул, прозевал красный и чуть не протаранил автобус. Дал по тормозам. Старушка и внучка охнули сзади.