Тед, чуравшийся всего, что напоминало настоящую преподавательскую работу (к тому же для этого у него и диплома-то не было), тем не менее каждый семестр читал лекции, посвященные рисованию и детской литературе; нередко эти лекции спонсировались совместно факультетом изящных искусств и факультетом английского языка и литературы. Тед всегда начинал с того, что изготовлять книги для детей — это, по его скромному мнению, никакое не искусство; он предпочитал называть это ремеслом.
Но истинным «ремеслом» Теда, как заметила Марион, был систематический поиск и соблазнение самых хорошеньких и самых несчастных молодых матерей среди преподавательских жен; иногда его жертвой становились и студентки, но более легкой добычей были молодые матери.
— Поэтому-то мы все время и переезжали с места на место, — сказала Марион Эдди.
В университетских городках жилья внаем было предостаточно; всегда кто-нибудь из преподавателей находился в академическом отпуске, и разводы случались довольно часто. Единственным обиталищем Коулов, в котором они задержались сколь-нибудь долго, был фермерский дом в Нью-Гемпшире, куда они приезжали на школьные каникулы, на лыжные прогулки и на месяц или два каждое лето. Этот дом, сколько Марион себя помнила, принадлежал ее семье.
Когда мальчики погибли, Тед предложил уехать из Новой Англии и от всего, о чем Новая Англия им напоминала. Восточная оконечность Лонг-Айленда была главным образом летним пристанищем и местом проведения уик-эндов для ньюйоркцев. Для Марион будет легче не общаться с ее старыми друзьями.
— Новое место, новый ребенок, новая жизнь, — сказала она Эдди. — По крайней мере, так это задумывалось.
Марион вовсе не удивилась тому, что любовные приключения Теда не прекратились, после того как они уехали из Новой Англии с ее университетскими городками. Напротив, его измены даже стали чаще чисто количественно, хотя страсти в них не прибавилось. Для Теда любовные приключения были своего рода наркотиком, на котором он «сидел». Марион заключила сама с собой пари: что в конечном счете окажется сильнее в Теде — его потребность соблазнять или его приверженность к алкоголю. (Марион делала ставку на то, что Тед с большей легкостью откажется от алкоголя.)
У Теда, рассказала Марион Эдди, соблазнение всегда длилось дольше, чем сам любовный роман. Начиналось все с обычных портретов — обычно матери с ее ребенком. Потом мать позировала одна. Потом она позировала для ню. И в самих ню обнаруживалась предопределенная динамика: невинность, застенчивость, развращение, позор.
— Миссис Вон! — оборвал ее Эдди, вспомнив пугливые повадки маленькой женщины.
— Миссис Вон в настоящее время проходит стадию развращения, — сказала ему Марион.
Миссис Вон оставляла на подушке непропорционально сильный по сравнению со своими размерами запах, подумал Эдди, а еще он подумал, что с его стороны было бы неблагоразумно, даже нескромно сообщать Марион его мнение о запахе миссис Вон.
— И вы все эти годы оставались с ним, — с отчаянием в голосе сказал шестнадцатилетний парень. — Почему же вы не ушли от него?
— Мальчики любили его, — объяснила Марион. — А я любила мальчиков. Я собиралась уйти от Теда, когда мальчики закончат школу и разлетятся из дома. Ну, или после того, как они закончат колледж, — добавила она с меньшей уверенностью.
Эдди заел свое сочувствие к Марион огромным количеством десерта.
— Вот что мне нравится в мальчишках, — сказала ему Марион. — Что бы ни происходило, вы о своем деле не забываете, правда?
Марион позволила Эдди вести машину до дома. Она опустила окно со своей стороны и закрыла глаза. Вечерний воздух трепал ее волосы.
— Приятно, когда тебя везут, — сказала она Эдди. — Тед слишком много пил, и за рулем всегда сидела я. Ну… почти всегда, — прошептала она.
Потом Марион повернулась к Эдди спиной; наверно, она плакала, потому что плечи ее сотрясались, но она не производила ни звука. Когда они добрались до дома в Сагапонаке, следов слез на ее лице не было — либо их высушил ветер, либо она вообще не плакала. Эдди знал только — с того дня, когда он плакал перед ней, — что Марион не одобряет слез.
Отпустив вечернюю няньку, Марион налила себе четвертый бокал вина из открытой бутылки, стоявшей в холодильнике. Убедившись, что Рут спит, она позвала за собой Эдди, шепча, что, хотя теперь это и трудно представить, когда-то она была хорошей матерью.
— Но я не буду плохой матерью для Рут, — все так же шепотом добавила она. — Лучше уж я не буду для нее никакой матерью, чем плохой.
В то время Эдди еще не понимал, что Марион уже знает: она уйдет и оставит дочь Теду. (В то время Марион не понимала, что Тед нанял Эдди не только потому, что ему нужен был водитель.)
Свет ночника из хозяйской спальни так слабо ощущался в комнате Рут, что разглядеть при нем несколько находившихся здесь фотографий Томаса и Тимоти было затруднительно, но Марион настояла, чтобы Эдди посмотрел на них. Она хотела рассказать ему, что делали мальчики на каждой из фотографий и почему именно их выбрала она для комнаты Рут. Потом Марион повела Эдди в хозяйскую ванную, где свет ночника позволял рассмотреть фотографии немного лучше. Здесь преобладала тема воды, которую Марион сочла подходящей для ванной: каникулы в Тортоле, еще одни — в Ангуиле, летний пикник на пруду в Нью-Гемпшире, Томас и Тимоти, когда они оба еще были младше Рут, вдвоем сидят в ванночке, Тим плачет, а Том — нет.
— Ему мыло попало в глазки, — прошептала Марион.
Экскурсия продолжилась в хозяйской спальне, где Эдди никогда еще не был, не видел он и этих фотографий, каждая из которых напоминала Марион соответствующую историю. И так они прошли через весь дом. Они переходили от фотографии к фотографии, и Эдди в конечном счете понял, почему Рут так взволновали клочки бумаги, прикрывавшие голые ножки Томаса и Тимоти. Рут совершала эту экскурсию в прошлое много-много раз, возможно, на руках то отца, то матери, и для четырехлетней девочки истории этих фотографий были, несомненно, не менее важны, чем сами фотографии. А может быть, даже еще важнее. Рут росла не только в обстановке постоянного, давящего на душу присутствия мертвых братьев, но и с мыслью о беспрецедентной важности их отсутствия.
Фотографии были историями — и наоборот. Изменить фотографию, как это сделал Эдди, было столь же немыслимо, как и изменить прошлое. Прошлое, в котором жили мертвые братья Рут, было закрыто для пересмотра. Эдди поклялся себе, что постарается загладить свою вину перед девочкой, заверить ее, что все, известное ей о мертвых братьях, нерушимо. В нестабильном мире с неопределенным будущим ребенок мог опереться хотя бы на это. Или и это было иллюзией?
Экскурсия, на которую ушло больше часа, закончилась в спальне Эдди, а точнее, в гостевой ванной, которой пользовался Эдди. В том, что последней фотографией, вызвавшей поток воспоминаний Марион, была фотография самой Марион на кровати с голыми ребячьими ножками, было нечто фатальное.
— Я люблю эту вашу фотографию, — выдавил из себя Эдди, не отваживаясь добавить, что он мастурбировал, глядя на голые плечи и на ее улыбку.
Марион, словно в первый раз, рассматривала себя на фотографии, снятой двенадцать лет назад.
— Мне тогда было двадцать семь, — сказала она, и канувшее в лету прошлое, грусть затуманили ее взор.
Это был ее пятый бокал вина за вечер, и она выпила его, опрокинув себе в рот, потом протянула пустой бокал Эдди. Он оставался стоять на месте в гостевой ванной еще минут пятнадцать после ухода Марион.
На следующее утро в собачьей будке Эдди начал было раскладывать на кровати розовый кашемировый джемпер (вместе с сиреневым лифчиком и трусиками в тон ему), когда услышал преувеличенно громкие шаги Марион по лестнице, ведущей наверх из гаража. Марион не постучала в дверь — она ударила в нее. Она не хотела застать Эдди врасплох на этот раз. Он еще не успел раздеться, чтобы возлечь рядом с ее одеяниями. И тем не менее он на мгновение впал в нерешительность, а потом уже убирать одежду Марион не было времени. Еще он успел подумать, что выбрал далеко не лучшую цветовую гамму — розовое с сиреневым, правда, с другой стороны, привлекали его вовсе не цвета. Он сходил с ума от кружев на резинке трусиков и от кружев на шикарном вырезе лифчика. Эдди все еще оставался в нерешительности, когда Марион шарахнула по двери во второй раз; он оставил ее одежду на кровати и поспешил к двери.