— Надеюсь, я тебе не помешала, — с улыбкой сказала она.
На ней были солнцезащитные очки, которые она сняла, войдя в комнату. Эдди впервые отметил ее возраст — о нем говорили морщинки в уголках глаз. Вчера вечером Марион выпила слишком много вина — пять бокалов было для нее многовато.
К удивлению Эдди, она прямо подошла к ближайшей из фотографий Томаса и Тимоти, перевезенных ею в съемный дом, продолжая объяснять Эдди свой выбор. Эти фотографии Томаса и Тимоти были сняты, когда им было приблизительно столько же, сколько теперь Эдди, то есть незадолго до их гибели. Марион объяснила, что, по ее мнению, фотографии ровесников могли показаться Эдди близкими, даже располагающими, в обстоятельствах, которые могли быть для него и неблизкими и нерасполагающими. Она волновалась за Эдди задолго до его приезда, потому что знала: дел у него практически никаких не будет. И она сомневалась, что здесь ему будет легко, так как понимала — у шестнадцатилетнего парня тут не будет никакой компании.
— Если не считать молоденьких нянек Рут, с кем ты тут мог встречаться? — спросила Марион. — Ну, если только ты не был каким-нибудь особенным хватом. Томас был хват. А вот Тимоти — нет, он был более сосредоточен в себе, как ты. Хотя внешне ты похож больше на Томаса, — сказала Марион Эдди, — я думаю, что в душе ты — скорее Тимоти.
— Вот как, — сказал Эдди. Для него было открытием, что она думала о нем до его приезда.
Экскурсия по фотографиям продолжалась. Ощущение возникало такое, будто этот съемный дом был тайной комнатой, примыкающей к коридору гостевого крыла, а Эдди и Марион не завершили свой совместный вчерашний вечер — они просто перешли в другую комнату с другими фотографиями. Они миновали кухню собачьей будки — Марион все это время не закрывала рта — и вернулись в спальню, где она продолжила говорить, указывая на фотографию Томасу и Тимоти, висевшую в изголовье кровати.
Эдди без труда узнал одну из самых ярких примет экзетерского кампуса. Мертвые мальчики стояли в дверях главного здания академии, где под заостренным фронтоном над дверью была надпись на латинском. На белом мраморе, выделявшемся на фоне кирпичного фасада и лиственно-зеленой двойной двери, были начертаны призывные и требовательные слова:
HVC VENITE PVERI
VT VIRI SITIS
(«U» в словах HUC, PUERI и UT было начертано, конечно, как «V».) На фото в пиджаках и галстуках были Томас и Тимоти в год своей гибели. Томас в семнадцать почти производил впечатление взрослого мужчины, а Тимоти в пятнадцать выглядел еще мальчишкой. И стояли они на фоне этой самой двери, которую чаще других выбирали для фотографий тщеславные родители бесчисленных экзонианцев. Сколько несформированных тел и душ вошли в эту дверь под строгим и грозным приглашением:
ВХОДИТЕ СЮДА, МАЛЬЧИКИ,
И СТАНОВИТЕСЬ МУЖЧИНАМИ
Но этого не случилось с Томасом и Тимоти. Эдди обратил внимание, что Марион сделала паузу в своем рассказе — взгляд ее упал на розовый кашемировый джемпер, который (вместе с ее сиреневым лифчиком и соответствующего цвета трусиками) лежал на кровати.
— Боже милостивый — только не розовое с сиреневым!
— Я не думал о цветах, — признался Эдди. — Мне нравится… кружево.
Но его глаза выдали его — он смотрел на вырез лифчика, но не мог вспомнить, как это называется. В голову ему пришло слово «расщелина», но он знал, что это называется иначе.
— Декольте? — подсказала ему Марион.
— Да, — прошептал Эдди.
Марион подняла глаза на фотографию своих счастливых сыновей над изголовьем кровати: Huc venite pueri (входите сюда, мальчики) ut viri sitis (и становитесь мужчинами). Эдди с трудом продирался через свой второй год курса латинского: впереди его ждал еще третий год мертвого языка. Он вспомнил о старой экзетерской шутке относительно более точного перевода этой надписи («Приходите сюда, мальчики, и становитесь мучениками».) Но он чувствовал, что Марион не в настроении для шуток.
Глядя на фотографии своих мальчиков на пороге зрелости, Марион сказала Эдди:
— Я даже не знаю, успели ли они познать женщину.
Эдди, вспомнив фотографию Томаса в ежегоднике 53-го года, на которой тот целует девушку, подумал, что Томас, может быть, и успел.
— Может, Томас и успел, — добавила Марион. — Он пользовался успехом. Но Тимоти — точно нет. Он был такой застенчивый…
Голос ее стих, а взгляд переместился на кровать с цветовой гаммой сиреневого и розового — ее джемпер и нижнее белье, привлекшие ее внимание чуть раньше.
— А ты знал женщину? — спросила вдруг Марион.
— Нет, конечно нет, — сказал ей Эдди.
Она улыбнулась ему — сочувственно. Он попытался не выглядеть таким несчастным и ненужным, каким, по его убеждению, он казался со стороны.
— Если бы умерла девушка, не узнав мужчины, то я бы могла сказать, что ей повезло, — продолжила Марион. — Но что касается мальчика… боже мой, ведь этого хотят все мальчики, правда? Мальчики и мужчины, — добавила она. — Разве это не так? Разве вы все не хотите этого?
— Да, — сказал безнадежным голосом шестнадцатилетний мальчишка.
Марион подошла к кровати и взяла сиреневый лифчик с невероятным декольте, потом она подняла и трусики, а розовый кашемировый джемпер откинула в угол кровати.
— Ну, это уж было бы слишком, — сказала она Эдди. — Надеюсь, ты меня простишь за то, что на мне не будет этого джемпера.
Он стоял, замерев, сердце его бешено колотилось — она расстегивала пуговицы на своей блузке.
— Закрой глаза, Эдди, — пришлось сказать ей.
Он закрыл глаза, боясь, что может свалиться в обморок. Он чувствовал, что его качает из стороны в сторону, но на ногах он все же удержался.
— Ну, — услышал он ее голос.
Она лежала на кровати в лифчике и трусиках.
— Теперь моя очередь закрывать глаза, — сказала Марион.
Эдди неловко разделся — он не мог заставить себя оторвать от нее глаз. Когда она почувствовала, как он улегся рядом с ней, она повернулась к нему лицом, они заглянули друг другу в глаза, и Эдди почувствовал боль в сердце. В улыбке Марион было больше материнского чувства, чем того, что он питал надежду увидеть.
Эдди не осмелился прикоснуться к ней, но, когда он начал прикасаться к себе, она ухватила его за затылок и прижала лицо Эдди к своей груди, на которую он даже не отваживался взглянуть. Другой рукой она взяла его правую ладонь и твердо поместила ее туда, куда — как она видела — он клал ее в первый раз: к ней на пах. Эдди почувствовал, как сперма извергается в его левую ладонь — так быстро и с такой силой, что он отпрянул от Марион.
— Мамочка моя, ну и скорость.
Марион была так удивлена, что отпрянула от него тоже.
Эдди, держа член в ладони, бросился в ванную, пока не успел испачкать все вокруг.
Когда, вымывшись, он вернулся в спальню, Марион лежала в той же позе на боку, почти не изменив положения. Он медлил, не зная, ложиться ли ему к ней. Но она, не шелохнувшись, сказала:
— Иди сюда.
Они лежали друг подле друга, глядя друг другу в глаза, чуть ли не целую вечность, по крайней мере он не хотел, чтобы это когда-либо кончилось. Все свою жизнь он вспоминал эти мгновения как пример истинной любви, которой не нужно ничего больше, которая не ждет, что кто-то другой превзойдет ее, — просто это было ощущение полного упоения. Никто не заслужил того, чтобы чувствовать что-нибудь лучше этого.
— Ты знаешь латынь? — прошептала ему Марион.
— Да, — прошептал он в ответ.
Она подняла взгляд туда, где над изголовьем кровати висела фотография того важного пути, которым не прошли ее сыновья.
— Скажи это мне по-латыни, — прошептала Марион.
— Huc venite pueri… — так же шепотом начал Эдди.