Ваня проходит по улице почти всю деревню и сворачивает к длинному приземистому строению, обнесенному изгородью из жердей, — бывшей конюшне. Теперь здесь колхозный ветфельдшерский пункт и изолятор.
Мальчик открывает тяжелую дверь, проходит по узкому коридору в просторную комнату, заставленную стеклянными шкафами. За столом сидит широкоплечий пожилой мужчина с короткой толстой шеей, длинными волосатыми сильными руками, большой лысой головой, широким, напоминающим крученую веревку шрамом на щеке. Мужчина, надвинув очки на самый кончик большого носа, что-то старательно пишет в большую тетрадь. Кивнув в ответ на Ванино приветствие, он тихо говорит:
— Посиди-ко…
Ваня усаживается на стул и смотрит в окно. По дороге бежит пегий пес С длинным, на конце пушистым хвостом, с острой мордой, старательно принюхивается к пыльным кустам лебеды, и то и дело поднимает заднюю ногу; два воробья на жердочке стали драться, один из них держал в клюве какую-то корку, а другой старался отнять ее; промчалась легковая машина, подняв столб пыли.
В глубине помещения послышался глухой стук. Мужчина приподнимает голову и прислушивается.
— Патефон Патефонович, можно я посмотрю?
Ветфельдшера звали Пантелеймон Пантелеймоновичем, но, так как это имя трудно произносить, кто-то в деревне прозвал его Патефоном Патефоновичем, и кличка так прижилась, что теперь нравилась самому хозяину.
— Глянь-ко, глянько-ко… — закивал головой ветфельдшер.
Пройдя просторное светлое пустое помещение изолятора, в котором, как и в кабинете Патефона Патефоновича пахло карболкой, йодом и почему-то серой, Ваня очутился в другом отсеке, где размещались колхозные лошади. В стойле находилась старая кобыла Краля, которая, опустив голову, дремала, и молодой жеребец Орлик. Это он нетерпеливо перебирал ногами и бил о доски пола, словно старался раздробить их.
— Орлик! Орли-ик!
Ваня зашел со стороны невысокой кормушки и протянул руку к скакуну. Орлик доверчиво ткнулся мягкими губами в ладонь.
— Я забыл сахар, — виновато произнес мальчик. — Я потом принесу.
Орлик сухопар, у него маленькая с белой звездой голова, длинная шея, тонкие ноги, масть гнедая, грива и хвост золотистые. Орлик был копией Красного коня, что снился ночами Ване. Вообще Ваня считал Орлика сыном Красного коня.
— Наш иноходец дебоширит, — сказал Ваня Пантелеймону Пантелеймоновичу, вернувшись в кабинет.
— Время чувствует, — ветфельдшер улыбнулся, обнажив крупные желтоватые зубы.
— Кузнец подрезал Орлику копыта?
— Подрезал.
— Почему он его заковал?
— С похмелья был, а руки-то в таком деле твердые нужны.
— Патефон Патефонович…
— Погодь, — отмахнулся мужчина, — дай произвести запись в журнал.
Ваня опять стал смотреть в окно. Почему-то вспомнились мать с отцом, которые теперь были далеко на Севере. Как они там? Бабушка говорит, что в тех краях всегда зима, всегда холодно, что в море плавают льдины с белыми медведями. Ваня представил себе море, льдины, белых медведей, какими он видел их на картинах. Море было почему-то маленьким, как пруд у деревни, а медведи желтыми, как на переводных картинках.
— Белые медведи людей едят? — спросил Ваня у ветфельдшера.
— Чего? — удивился тот и посмотрел, сняв очки, испуганно на парнишку. — Чего это ты вдруг о них?
— Просто так…
— Латынь погубит меня, — говорит Пантелеймон Пантелеймонович, переворачивая страницы, устало качая головой. — Кто ее только выдумал!
Ваня знал, что ветфельдшер всегда делает ошибки в названиях лекарств и молодой колхозный главврач, недавно окончивший институт, находя их, смеется:
— Не пыныциллин, а пенициллин, не глаберовая, а глауберова соль…
Но Пантелеймон Пантелеймонович все равно пишет по-своему.
Наконец Пантелеймон Пантелеймонович захлопнул журнал и встал из-за стола.
— Бери уздечку и вожжи, — приказал он Ване.
Ваня кидается в сбруйную, где висят пропитанные дегтем хомуты, сиделки, седла, оставшиеся еще от того времени, когда в колхозе было много лошадей. Все богатство в сбруйной ревностно оберегалось ветфельдшером, хотя оно давно списано. Ване нравилось бывать в этой кладовой, резкий запах кожи и дегтя возбуждал и притягивал, как веселая тайна, но теперь мальчик спешил.
Во дворе Орлик начинает гарцевать, изгибая шею, высоко вскидывая ноги и стараясь вырваться из рук ветфельдшера.
— Оп-па-паа, оп-па-паа, — гнусавит Пантелеймон Пантелеймонович и щерит свои желтые, с темным налетом по краям зубы.